Она не пошевелилась, когда визажист промокнула ее нос матирующей салфеткой, прежде чем припудрить лицо, а затем нанесла помаду.

– Готово, – пробормотала женщина. Тем не менее Беатрис не посмотрела в зеркало.

Одна из помощниц повязала Беатрис ленту Эдвардианского ордена, высшей рыцарской награды Америки. Затем накинула на плечи принцессы расшитую государственную мантию из гороностая. Ее вес, казалось, давил на Беатрис, тяжело и настойчиво, будто хотел задушить. Она нервно сжала и разжала кулаки.

Помощница взяла золотую брошь, но когда попыталась застегнуть мантию на шее Беатрис, та резко отпрянула. Женщина удивленно посмотрела на принцессу.

– Извините, я просто… мне надо немного побыть одной. – Беатрис почувствовала себя не в своей тарелке; она никогда не позволяла себе таких выходок.

С другой стороны, церемониальные оковы ее положения никогда прежде так на нее не давили.

Всевозможные помощники и стилисты поспешно откланялись и вышли. Оставшись одна, Беатрис заставила себя посмотреть на свое отражение.

Полоса цвета слоновой кости четко выделялась на фоне платья, перекликаясь с прохладным подтоном гладкой загорелой кожи. Различные медали и награды блестели на свету наряду с массивными грушевидными серьгами и многоуровневым бриллиантовым колье. Темные волосы были так сильно зачесаны, что шпильки сердито врезались в кожу головы. Беатрис выглядела очень царственно и немного старше своего двадцати одного года.

Что ж, пожалуй, ей и следует казаться зрелой на сегодняшнем приеме, раз уж предполагается, что она встретит мужчину, за которого выйдет замуж. Кем бы он ни был.

«Я Беатрис Джорджина Фредерика Луиза из Дома Вашингтон, будущая королева Америки, и я обязана выполнить свой долг». Эти слова Беатрис повторяла про себя каждый раз, когда начинала чувствовать, будто жизнь ускользает сквозь пальцы, как песок, и невозможно ее вернуть, как ни пытайся.

Раздался стук в дверь.

– Десять минут. Ты готова?

Облегчение расцвело в груди Беатрис. Был один человек, которого она хотела увидеть.

– Ты можешь войти, Коннор, – крикнула принцесса.

Было бы неправильно назвать Коннора просто телохранителем Беатрис. Телохранитель не смог бы удостоиться чести стать членом гвардии Ревера: годы дисциплины и жесткой подготовки, а еще невероятное самопожертвование. Гвардия считалась куда более элитным корпусом, чем любая группа вооруженных сил. Армия насчитывала тысячи морских пехотинцев и сотни «морских котиков», но в состав гвардии входило всего несколько десятков человек.

Основанная после убийства короля Георга II во время войны 1812 года, гвардия, названная в честь героя Войны за независимость Пола Ревера, отвечала непосредственно за безопасность Короны. Ее люди по приказу монарха часто выполняли секретные миссии за рубежом, защищая союзников или спасая захваченных в плен американцев. Но члены гвардии всегда, в конце концов, возвращались домой, чтобы служить своей первоначальной цели: обеспечению сохранности королевской семьи. Это была настолько трудоемкая работа, с таким большим количеством поездок и изрядной долей неопределенности, что многие члены гвардии не оседали и не женились, пока не выходили на пенсию.

– Хорошо выглядишь, Би, – сказал Коннор, забыв о формальностях, раз уж рядом не было свидетелей. Он обращался так к принцессе с тех пор, как она призналась, что именно это имя придумала ей Саманта.

Разумеется, время, когда сестры давали друг дружке прозвища, осталось далеко позади.

Беатрис улыбнулась комплименту.

– Да и ты неплохо.

На нем была парадная форма гвардейцев, двубортный темно-синий китель. Никакого галуна или знаков отличия, за исключением традиционной золотой булавки в виде фонаря: в память о двух фонарях Пола Ревера, сигнале о британском вторжении. На талии Коннора висел золотой церемониальный меч. Он мог показаться смешным и старомодным, если бы Беатрис не подозревала, что Коннор в точности знает, как им орудовать.

Коннора приставили к ней прошлой осенью, в начале последнего года ее обучения в Гарварде. Беатрис никогда не забыть то утро, когда Ари, служивший начальником ее охраны в течение предыдущих двух лет, пришел отвести принцессу на лекцию в сопровождении высокого незнакомца в темно-серой толстовке. Парень выглядел на год или два старше самой Беатрис.

– Ваше Королевское Высочество, это Коннор Маркхем. Я завтра должен отбыть, и вопросами вашей безопасности будет заниматься он, – пояснил Ари.

Беатрис кивнула. Она попыталась не пялиться на молодого мужчину, но сложно было отвести взгляд от завораживающих серо-голубых глаз и светлой кожи. Коротко стриженные светло-каштановые волосы подчеркивали сильные, правильные черты его лица.

Коннор наклонил голову так низко, что поступок почти граничил с дерзостью. Горловина толстовки опустилась, обнажив черную чернильную полосу. Татуировка.

Беатрис невольно задумалась, как далеко узор простирается на грудь Коннора, его широкие плечи, торс. Затем вспыхнула и подняла глаза. Коннор встретил ее взгляд – и не отвел свой.

Лицо охранника ничего не выражало, и все же Беатрис не могла отделаться от ощущения, что он понял, куда забрели ее мысли.

В первые пару месяцев она и ее новый гвардеец мало говорили друг с другом. Не то чтобы у Беатрис имелась привычка болтать со своими охранниками. Но Коннор был почти молчаливым, почти… задумчивым. Он никогда не давал никакой информации о себе, никогда не вел светских разговоров. Просто высокая, молчаливая фигура в малиновом свитере и с рюкзаком рядом с Беатрис. Он сопровождал ее на лекции или в столовую. В отличие от большинства ее охранников, которым, по крайней мере, было за тридцать, Коннор мог бы сойти за студента. Разве что к тому времени все в кампусе знали об «инкогнито»-охранниках Беатрис.

Принцесса с самого начала поняла, что Коннор разочарован своим назначением. Возможно, он предполагал, что будет охранять ее отца, находиться во дворце и в центре событий, вместо того, чтобы присматривать за ней в студенческом городке. Профессионализм не давал ему открыто выражать недовольство, но иногда, выполняя очередное задание в группе или заказывая вечером с друзьями пиццу, принцесса видела на его лице скуку. Он явно чувствовал: охранять ее – ниже его возможностей. Беатрис напоминала себе, что это не ее вина. Она же не просила приставить к ней Коннора.

Однажды ноябрьской ночью Беатрис отправилась в Бостонский музей изобразительных искусств – как обычно, в сопровождении Коннора. Она изучала историю искусств, обязательное условие для получения степени по американистике, и профессор дал ей задание написать эссе по одной картине из этой коллекции. Все остальные студенты пошли днем, но Беатрис не хотела к ним присоединяться. Люди стали бы на нее пялиться, тайком снимать на телефоны, шептаться и толкать друг друга локтями. Было гораздо удобнее попросить куратора разрешить ей зайти в нерабочее время.

Ее шаги эхом отдавались по пустому музею, пока она искала картину. Беатрис была уверена, что все портреты Уистлера находятся на первом этаже, но никак не могла их найти. Она снова и снова перепроверяла номера залов, жалея, что из-за спешки не успела захватить карту.

– Нам надо наверх. В этом зале картины, написанные до 1875 года, а портрет, что вам нужен, создан в 1882.

Беатрис моргнула.

– Как вы запомнили?

– Я был на тех же лекциях, что и вы, принцесса, – лаконично ответил Коннор. Еще одна его раздражающая привычка: называть ее принцессой, а не Вашим Королевским Высочеством. Беатрис исправила бы его, если бы не подозревала, что Коннор поступал так не по рассеянности. Он прекрасно знал протокол и явно пытался ее зацепить.

– Я думала… – Она оборвала себя, пока не сболтнула лишнего. Ей-то казалось, он вовсе не слушает преподавателей. А вот Беатрис прилежно записывала каждое слово и все равно никак не могла вспомнить год создания той картины.

Коннор развернулся к лестнице наверх.

– Эйдетическая память – нас учат ей на тренировках, – выдал он в качестве объяснения.