И попы этим пользовались — оскорбляли скоморохов, ругали их на чём свет стоит.

Вот тут-то Грек был незаменим: он так неприметно скуфейки с поповских голов снимал, что ни одного волоска не тревожил. Только была шапка — и нет её, она уже за поясом у Грека торчит.

Уж тогда-то скоморохи и отводили души. Поп ведь без шапки — бодливая корова без рогов, твори что хочешь.

А Грек обычно стоял в сторонке, шапки подсчитывал, чтобы ни одна, упаси бог, не затерялась и чтобы снова, когда ей срок придёт, на хозяйской макушке очутилась.

Ещё в ватаге у Потихони два музыканта были — Фролка и Фомка. Хорошие товарищи, хотя им, конечно, до Рыжего, Петрухи да Грека далеко.

Фролку и Фомку из других ватаг Потихоне дали атаманы: деньги, мол, несём общие, а ты только своей ватагой хочешь обойтись. Возьми и наших с собой — не подведут.

Что ж, Фролка и Фомка тоже не первые встречные, люди среди скоморохов известные, дело своё знают, с малолетства по дорогам бродят, — почему не взять?

Так вот ватага и составилась…

— Потихоня, а Потихоня! — Скоморох почувствовал, что его кто-то тянет за рукав. — Да успеешь ещё блинков-то поесть… Совет твой надобен!

Силач вытер последним блином рот, повернулся к говорившему. Невзрачный мужичок с пятью волосками вместо бороды просительно смотрел на скоморошьего атамана.

— Я не боярин, — недовольно произнёс Потихоня. — Чего смотришь на меня, как собачонка побитая? Я такой же мужик, как и ты.

— Хе-хе-хе, такой же… — покрутил головой мужичонка. — Да кабы я такую силищу имел при себе, я бы знал, что с ней делать, как другу в беде помочь.

Потихоня насторожился:

— О чём речь ведёшь? Да не петляй по-заячьи, прямо говори.

— Томится в воеводском остроге гусляр, — прошептал, оглянувшись по сторонам, мужичонка. — С той, почитай, масленицы, страдалец, томится. Воевода его терзает, выкупа требует.

— Тьфу! — Потихоня слегка шлёпнул ладонью по столу, и стол жалобно крякнул. — Любят скоморохов боярские да воеводские ямы!

К нему подбежал Петруха:

— Случилось что? Али беда какая?

— Послушай-ка его, — кивнул Потихоня на мужичонку. — Сказывает, что у здешнего воеводы в яме гусляр сидит.

— И грозится воевода его собакам на съедение выбросить, — жалостливо молвил мужичонка. — Если, говорит, скоморохи на пир-масленицу ко мне в терем тотчас не явятся, я гусляра того порешу.

— Вола зовут в гости не мёд пить, а воду возить, — молвил Потихоня.

— Да уж не иначе, — согласился мужичок. — Потешить воеводу придётся.

— А если мы явимся, — спросил Петруха, — отпустят гусляра?

— Боярское слово, сказывают, давал! — ответил мужичонка. — Однако об заклад не побьюсь, самим вам поспрошать нужно.

— Пойдёшь с Греком, — сказал Потихоня Петрухе, — пусть воевода слово своё подтвердит о гусляре. Тогда и на пир к нему пойдём гостей ублажать.

Петруха, Грек и безбородый мужичонка направились к воеводскому двору.

— Не люблю я этих бар да бояр, — пробурчал Рыжий. — От них беда одна… Сколько я их перевидал — один другого хуже. Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. По мне, так лучше в берлогу, чем в боярские покои. У зверей характер добрее…

— Вот здесь, — сказал Петруха, когда ватага в сопровождении шумной толпы подошла к воеводскому дому. — Здесь мне и Греку подьячий воеводское слово передал.

— Фомка, — приказал Потихоня гусляру, — оставайся на улице. Пой, играй, вокруг посматривай. Ежели с нами что случится, выручай.

Ватага входила в воеводский двор, а сзади уже слышалась Фомкина песня:

Зимнее предзакатное солнце залило трапезную воеводы алым светом. Кубки, чарки, братины, солоницы казались сделанными из червонного золота.

Когда скоморохи — Потихоня впереди — вошли в трапезную, то воевода, удивлённо разглядывая силача атамана, сказал с усмешкой:

— Слышал я, что богатырь Добрыня Никитич был скоморохом, да не верил. А теперь уверовал.

Потихоня поднял руку и достал до брёвен потолка:

— Невысок терем, да тобою, воевода, светел!

Трапезная вдруг наполнилась цоканьем соловья. Все затихли. А соловей залился такой невообразимой трелью, что даже ко всему привыкший косолапый Михайло и тот навострил уши. А огоньки лампад замерцали, словно ветром подуло.

Пение соловья сменилось кукованием, лаем, мяуканьем и, наконец, рычанием медведя.

Тут уж Михайло не выдержал и взревел тоже.

Потихоня посадил на свою ладонь Петруху и поднёс его к воеводе:

— Вот, воевода, кто тебя соловьиным свистом да прочими голосами потешил.

— Бесовское отродье! — прогундосил толстый поп с облитой сметаной бородой.

Петруха соскочил с ладони атамана и колесом — руки-ноги-руки — прошёлся по трапезной.

Гудошник Фролка заиграл сразу в два гудка да ещё вприсядку плясать пустился.

Потихоня забил в бубен, а брат Михайло с платком на голове закружился вместе с Рыжим — ну баба-плясунья да и только!

— Ведомо тебе, воевода, — загнусавил поп, — как молодых медведей плясать учат? Копают круглую яму, в ней огонь разводят, щитом накрывают. На щит медвежонка ставят. А чтоб не сбежал, хо-хо, привязывают к четырём верёвкам, а верёвки те к четырём деревьям. Щит накаляется, а медведь лапами-то и переступает, и переступает… Да всё быстрей, быстрей… А скоморох на дуде играет. Вот и танец готов. Стоит потом медведю дуду услышать — сам в пляс идёт, огня не ждёт…

Петруха услышал поповские слова, не сдержался:

— Бородёнка-то у козла выросла, да ума не вынесла. Медведь-то скомороху вместо брата.

Тощий Грек взял четыре бубна и начал ими жонглировать — перебрасывать их из руки в руку, да ещё ухитрялся бубном ударять себя по голове в такт мелодии.

Петруха пустился в пляс.

Гости воеводы стучали в ладоши, подбадривая плясунов. Из покоев вышли в трапезную воеводины дочки с бабками и сенными девушками — прислужницами. Выплыла и сама воеводиха. Лицо её, по обычаю, было грубо размалёвано белой, коричневой и красной краской.

запел Петруха.

— Да боярыню-то Настасьей зовут! — захохотал толстый поп. — Обмишурился, греховодник!

вновь пропел Петруха и показал попу язык.

Когда плясуны устали, то Рыжий стал показывать гостям, как брат Михайло читает книгу.

Большую «книгу» с дощечками-страницами положили перед медведем, и он внимательно перелистывал её, водя носом по «строкам».

Рыжий только успевал закладывать меж «страницами» свежие блины — без лакомства Михайлу нельзя было заставить и одной строчки «прочитать».

Большинство пирующих грамоты отродясь не разумело и с опаской и уважением взирало на медведя-«грамотея»:

— Глянь-ка, говорить не умеет, а всё разумеет!

Служки только успевали наполнять гостям братины и ковши да подносить новые стопки дымящихся блинов.

— Умри! — приказал Рыжий медведю, когда книга была «дочитана».

Медведь как подкошенный повалился на пол, раскинул лапы, язык высунул.

— Ох и учён же зверь! — завистливо молвил воевода. — Дорого, верно, стоит!