– Вы предпочитаете говорить о смерти, а не о женских шляпках с полями козырьком и сердцебиениях?

Она рассмеялась.

– Ну, если вы так говорите, то, пожалуй, не совсем. А теперь, когда Хетти стало лучше, у меня по крайней мере появилась надежда на то, что я смогу продолжить путешествие. Я бы многое отдала, чтобы повидать Францию. Видите, мне не так повезло, как вам.

Я предпочел промолчать, хотя многое мог бы порассказать ей о том, какое счастье обретает в военной карьере мужчина, желающий посмотреть мир. Но она словно прочла мои мысли, потому что внезапно сказала:

– Хотя вы, наверное, относитесь к этому совсем по-другому? Теперь, когда вам известна правда о войне, выбрали бы вы другую стезю, если бы вам представилась такая возможность?

Я по-прежнему молчал, потому что не знал ответа. Война привела Каталину в мои объятия, и война же отняла ее у меня.

Предпочел бы я лишиться ее присутствия во мне, лишиться такого счастья, пусть очень краткого, и столь долгой печали? Нет. Ни за что на свете я не согласился бы, чтобы моя любовь была хотя бы на один день короче, как не согласился бы и на то, чтобы тот путь, который мы прошли с Каталиной вместе, был хотя бы на один ярд меньше.

– Я не имею в виду, что вы сожалеете о том, что даровала вам жизнь, – продолжала мисс Дурвард. – Я хочу спросить вас, не сожалеете ли вы о своем выборе профессии. Характер мужчины формируется его поступками, о нем и судят по ним же, в отличие от женщины.

– До прошлого лета, – медленно ответил я, – я бы сказал, что ни о чем не жалею. Даже необходимость убивать была тем же самым, не больше и не меньше, а только лишь необходимостью. Война – это страшное и грязное дело, но никто даже и подумать не мог, что мы не должны противостоять Бонапарту. А сделать это можно было только с помощью армии и флота как наиболее пригодного, да и вообще единственного средства добиться этого. Как же я могу отречься от того, что могли предложить такому служению мой разум и тело?

– Но со времени Питерлоо ваше отношение изменилось?

– Да. С тех самых пор.

Я снова взглянул на рисунок. Интересно, то, что она сумела разглядеть и изобразить на бумаге, присутствовало ли оно во мне прошлым летом? Внезапно я отчетливо представил себе маленькую комнату на Дикинсон-стрит: Том, вытянувшийся на кровати и лежащий неподвижно; страшная, мертвая тишина, повисшая над районом площади Святого Петра; встревоженный взгляд мисс Дурвард в свете свечи, когда она так осторожно опускала карандаш на бумагу, словно прикасалась рукой к его бледной щеке.

– Хотя большинство моих друзей не согласились бы со мной. Но я видел, как правила бал жестокость, и не по воле обстоятельств, а намеренно. И великие люди примирились с этим и попустительствовали ей! Для того, кому довелось служить под началом герцога Веллингтона, нет ничего удивительного в том, что он поддерживает действия магистрата. Но поразителен сам факт, что он не воспротивился беспощадному убийству невинных людей… И никто за это не ответил! А теперь, под видом борьбы за сохранение общественного порядка и спокойствия, они принимают законы, призванные запретить выражение искреннего недовольства и справедливых жалоб.

– Мы все изменились, то есть те из нас, кто своими глазами видел бойню у Питерлоо. А сколько еще законов, которым мы подчиняемся, кажутся нам теперь крайне несправедливыми, даже чрезмерно жестокими? Но ведь вы не участвовали в этом. Вы оказались там случайно.

– Подумать только, и это та свобода, за которую я сражался и проливал кровь! – с горечью вырвалось у меня. – Как… Это меня просто угнетает! Многие из нас погибли, многие потеряли здоровье, и ради чего?

Она ничего не сказала, лишь протянула руку, и я пожал ее. Прикосновение к другому живому существу несколько успокоило меня, но к тому времени я уже был не в состоянии более сдерживаться, хотя никогда и представить себе не мог, что буду говорить такие вещи.

– Я выбрал свою профессию в силу необходимости, но дело, за которое мы сражались, было справедливым, и я отдал ему все, что мог. Мы отдали слишком многое: здоровье, рассудок, друзей… даже любовь! А теперь наши жертвы осмеяны и поруганы. И кем? Пьяными и безнравственными правителями, которые зажали свой народ в тиски бедности и несправедливых законов, продали душу ради прибылей и политической целесообразности! Вероятно, мне можно не беспокоиться более о сохранении своего искалеченного тела и души, поскольку я больше никогда не смогу полюбить. Что касается Англии… – Я глубоко вздохнул. – Наверное, так оно и к лучшему. Возможно, лишние страдания обошли меня стороной, потому что если у меня нет более сил защищать правое дело, то я должен только радоваться тому, что не осталось более правого дела, которое следовало бы защищать!

Мисс Дурвард надолго погрузилась в молчание, но ее тонкие пальцы с такой силой сжали мою руку, что я почувствовал, что чернильные кляксы и пятна краски навсегда отпечатаются на моей коже.

Потом она спросила:

– Кем она была?

– Ее звали Каталина.

Мисс Дурвард задумчиво кивнула головой.

– Каталина.

Она более не сказала ничего, но продолжала сжимать мою руку. Наконец я произнес:

– Простите меня, я не могу говорить об этом.

– Конечно, я понимаю, – откликнулась мисс Дурвард.

Стало очень тихо. Солнце почти совсем скрылось за горизонтом, и его последние лучи бессильно коснулись ее глаз, щек и губ, и когда я наконец сообразил, что же именно только что было сказано, то не смог понять, как она отнеслась к услышанному.

Из раскрытого окна позади нас донеслось шуршание атласа. Мисс Дурвард отняла у меня руку и взялась за карандаш.

– Прошу извинить меня, майор, – сказала миссис Барклай, – но я знаю, что завтра вы покидаете нас очень рано, а я собираюсь пойти отдыхать. Но я не могу лечь в постель, не попрощавшись с вами.

– И я тоже, – ответил я, поднимаясь. – Дорогая миссис Барклай, как мне благодарить вас?

Я скорее почувствовал, чем увидел, как за нашими спинами мисс Дурвард ускользнула в темнеющий парк.

– О, мы сожалеем лишь о том, что вы не можете остаться с нами еще немного, – сказала миссис Барклай. – Надеюсь, дальняя дорога не помешает вашему скорейшему выздоровлению.

– Что касается моего здоровья, то я чувствую себя прекрасно. И все благодаря вам.

Она улыбнулась и небрежным жестом руки дала понять, что я преувеличиваю. Потом сказала:

– Все еще довольно тепло. Вы не откажетесь прогуляться со мной по террасе?

Я предложил ей свою руку, и мы сошли по ступенькам вниз.

– Ваше отсутствие отразится на Люси, – заметила она.

– Я буду скучать о вас.

Она негромко вздохнула и сказала:

– Майор, вы должны простить меня, поскольку я глупое создание. Джордж говорит, что я не могу думать ни о чем, кроме платьев и сплетен. Но… Майор, вы не могли не заметить, как много удовольствия доставляет Люси ваше общество.

– Равно как и мне ее, – машинально ответил я, и только потом до меня дошло, что имеет в виду миссис Барклай. – То есть мы старые друзья, нам легко друг с другом и у нас есть общие интересы.

Мы подошли к дальнему концу террасы.

– Разве можно мечтать о лучшей основе? – сказала она, повернувшись ко мне столь быстро, что я споткнулся от неожиданности. – Еще раз прошу извинить меня, майор. Вы наверняка считаете, что я вмешиваюсь не в свое дело.

– Нет, что вы, – возразил я, выпрямляясь. – Я знаю, как бережно вы относитесь друг к другу. Но я совершенно уверен, что мисс Дурвард и думать не думала о… таких вещах.

– Вы полагаете?

– Она сама сказала, что ни за что на свете не выйдет замуж. Миссис Барклай остановилась настолько неожиданно, что, поскольку мы шли рука об руку, я волей-неволей вынужден был повернуться к ней. Она подняла ко мне слабо различимое в сумраке лицо.

– Не выйдет замуж ни за что на свете? Почему бы это? Слишком поздно я вспомнил о причинах, побудивших мисс Дурвард сделать подобное заявление.