В голове у меня поселилась сверлящая боль, глаза щипало, словно в них насыпали песка, но я все-таки попытался понять, что она имеет в виду.

– Вы хотите сказать – я не ошибаюсь? – что смотреть на батальное полотно – это то же самое, что смотреть на воплощение страсти, или потери, или страха. Оно пробуждает в зрителях сострадание и ужас. В своей работе, подобно актеру на сцене, вы стремитесь воплотить и вызвать в воображении именно эти чувства.

– Естественно, – заявила она, поворачиваясь ко мне и нахмурившись, словно была не в состоянии подобрать нужные слова, чтобы выразить свою мысль. – Но… должна ли я это делать? Не грешно ли это – зарабатывать деньги на смерти?

– В мемориалах и воспоминаниях нет греха или позора. Они служат лишь для утешения тех, кто потерял близких, возможно, даже для того, чтобы помочь им смириться с потерей. А передача новостей – благородное дело. Граждане имеют право знать, что делается от их имени.

– Да, но я-то делаю вовсе не мемориал, да и Ватерлоо более не представляет собой новость первой величины. Я делаю деньги на желании людей вкусить чуточку ужаса, дабы разнообразить собственную жизнь. Я продаю удовольствие, которое доставляет страх. Смотрите! – Она подалась вперед, чтобы обратиться к вознице: – Arretez-vous la, s'il vousplait![38]

Тот натянул вожжи, кони замерли, и она выскочила из экипажа раньше, чем я успел предложить свою помощь. Ступив на землю, она повернулась ко мне и сказала:

– Не хотите остановиться здесь? Эту часть поля битвы вы должны знать лучше всего.

Так оно и было в действительности. Но я с величайшим трудом, чего со мной уже давно не бывало, спустился в песчаный карьер у подножия холма, который нам было приказано удерживать во что бы то ни стало. Я как будто раздвигал собственным телом волны жара, струившегося с безоблачного неба. Мисс Дурвард быстро поднялась на небольшое возвышение и теперь стояла в редкой тени деревьев, оглядываясь по сторонам. Когда я оказался рядом, она как ни в чем не бывало продолжила наш разговор, словно он был прерван всего несколько мгновений назад.

– Если бы только я могла нарисовать картину так, как вижу ее сейчас… Битва буквально ожила перед моими глазами, ожила так, какой она никогда не будет ни на печатной форме, ни на листе плотной бумаги весом в двенадцать унций. Если бы только я могла передать эту сцену так, как вижу ее сейчас, чтобы зритель увидел ее моими глазами… Вот это было бы честнее! Вы понимаете?

– Боюсь, не до конца, – ответил я. В моей голове уже начал стучать многотонный молот.

Она схватила меня за плечо и развернула лицом к простирающемуся пейзажу.

– Смотрите! Взгляните на эти холмы и поля! Постарайтесь запечатлеть их в своей памяти! Вы никогда не увидите их такими в золоченой раме на стене гостиной!

Я всматривался в даль, как она и просила. Жара сегодня была просто удушающей, перед глазами у меня все дрожало и расплывалось. Нашу дикость и свирепость пронумеровали, заковали в цепи, одели в военную форму, наши животные инстинкты взнуздали и запрягли. Мы стали маленькими зубцами огромного механизма, мы цеплялись друг за друга и приводили его в движение. И вдруг вокруг меня раздались крики протеста, возник оглушительный шум, и я ощутил запах страха. Пыль резала мне глаза, забивала рот, закупоривала уши. Я более ничего не слышал, не видел, не мог дышать. В глазницах у меня скопилась кровь, горячая и жгучая. Дыхание прекратилось, сердце замерло, мысли рассыпались. Остался только скрежет механизма…

Первое, что я ощутил, придя в себя, это маленький сучок, впившийся мне в щеку. Потом до меня донеслось пение птиц над головой, негромкий шелест листьев на деревьях, и они каким-то образом заглушили шум крови у меня в ушах. Я открыл глаза и с ослепительной ясностью, вызванной крайним истощением, увидел, что время и солнечные лучи способны сгладить даже острый конец давно засохшей, сломанной веточки. Рядом со мной на коленях стояла мисс Дурвард.

– С вами все в порядке? Ох, простите меня, пожалуйста!

– Все хорошо, – прошептал я. Или решил, что прошептал.

На губах у меня ощущался привкус крови и земли. На мгновение рассудок мой вновь застлала темнота, но это оказалась всего лишь разбитая губа. Я обнаружил, что лежу, скорчившись, на земле, обхватив руками голову и поджав ноги. Я пошевелил ногами, и сапоги мои прочертили бороздки в пыли. Через несколько мгновений я ухитрился выпрямиться, на что потребовались усилия не только тела, но и разума, а потом смог даже привстать, опершись на локоть. На лице мисс Дурвард читались нешуточная тревога и волнение.

– Простите меня, – сказала она. – Вы больны… Я понятия не имела…

Я ничего не ответил, поскольку все силы уходили на то, чтобы вновь не потерять сознания.

Спустя долгое время она заговорила снова:

– Первый раз в жизни я жалею о том, что не ношу с собой нюхательную соль, как на том настаивает мать. Но в любом случае я уверена, что вы предпочтете бренди.

– Вы правы. Тем более что у меня есть с собой некоторый запас, – ответил я, после изрядных усилий принимая сидячее положение, и сунул руку во внутренний карман сюртука. – У меня вошло в привычку, сопровождая леди, брать с собой бренди. – Я протянул ей фляжку. – Вы пережили шок, и все из-за меня. Могу я предложить вам выпить?

Она сделала изрядный глоток, вытерла губы тыльной стороной руки, как мальчишка, и вернула мне фляжку.

– Благодарю вас. Особенно если учесть, что вы нуждаетесь в нем более меня.

Бренди придало сил нам обоим, и вскоре мы с мисс Дурвард уже возвращались к въезду на поле, где нас поджидал экипаж. Мы медленно плелись по неровной земле, и я затруднялся сказать, кто кого поддерживал.

– Полагаю, нам лучше вернуться в гостиницу, – заявила мисс Дурвард, когда мы приблизились к коляске.

– Мне бы не хотелось столь бесцеремонно прерывать вашу экскурсию, – сказал я. – Вы наверняка предпочли бы увидеть побольше.

Она остановилась и огляделась по сторонам, словно прощаясь с окружающей природой, потом решительно повернулась ко мне, положив руку на дверцу экипажа.

– Это очень любезно с вашей стороны, но я не представляла себе… Майор, мне стыдно за свое поведение. Я не думала… Точнее, я могла думать только о том, чтобы получить побольше сведений, о том, что вы можете сообщить мне сверх того, что уже рассказали. Я понимаю, что это невообразимо, а ведь вы, должно быть, представляете это постоянно.

– Вы правы.

Я не сказал более ни слова, потому что не мог описать то, что видел, то, что ощущал, как чувствовал свою утраченную конечность и свою потерянную любовь. Они были для меня ничуть не менее реальными, живыми и болезненными, пусть даже и существовали только лишь в моем воображении. Не мог я рассказать и о неподвижности острого конца сломанной веточки, впившейся мне в щеку.

Наш экипаж снова покатил на юг. Я с удивлением заметил, что солнце стало оранжевого цвета и склоняется к западу. Оказывается, я потерял счет времени. Я обратил внимание на то, что мисс Дурвард оглядывает позолоченные лучами солнца поля, по которым мы проезжали. Спустя некоторое время я заговорил:

– Надеюсь, миссис Барклай будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы проделать обратный путь домой Однако, если состояние здоровья не позволит ей немедленно отправиться в путь, я уверен, в гостинице вам будет вполне удобно, хотя она достаточно скромная.

– По-моему, ей уже лучше. По крайней мере, если это то, что случилось с ней в прошлый раз. – Она продолжала, по-прежнему не сводя глаз с окружающей местности: – Возможно, мне не следовало бы говорить об этом, но вы наверняка уже догадались сами. Или я скажу вам. – Она заколебалась.

– Скажете что?

– Хетти… в интересном положении. И она неважно себя чувствует, не говоря уже о том, что случилось с ней раньше…

Голос у нее задрожал, и часть щеки, которая была доступна моему взору, определенно порозовела. Я поспешил ответить: