Я вернулся в комнату, где на полу на ватном одеяле и разметавшихся простынях спала Ли. После того, как у дивана отломилась вторая ножка, мы среди ночи перебрались на пол… Я вошел совершенно бесшумно, стараясь ее не разбудить, но она сразу открыла глаза. В ее весенних глазах я увидел осень. Ли грустно улыбнулась и две большие слезы скатились по ее щекам. Она отвернулась и стала водить пальцем по узорам текинского ковра, на котором мы расположились. В прошлом, это творение рук туркменских прядильщиц было вещью совершенной красоты, настоящее произведение искусства, но безжалостное затаптывание превратило его в протертый до нитяной основы половик. Рядом с ее головой утреннее солнце положило косой луч, в котором серебрилась вечно живая пыль.

— О чем зажурилась, моя Эвридика? Погляди, какой день нас ожидает за окном, — с улыбкой спросил я, схоронив подальше тревогу.

Водя пальцем по геометрическому узору темно-красного ковра, она тихо сказала:

‒ Мне так грустно…

‒ Почему?

— Под утро мне приснился странный сон, там бабочка подружилась с огнем черной свечи. Дружба пламени с мотыльком ‒ это про нас с тобой. То был волшебный сон, я даже не знаю, как тебе его передать. Это был какой-то дивный подъем, полет, упоенное восхищение, экстаз! К сожалению, с плохим концом… Зато как необыкновенно легко, как хорошо мне было во сне. Я испытала такое блаженство, его нельзя сравнить ни с чем, ни с сексом, ни с алкоголем, ни с наркотой. Что это было? Не знаю, нет слов сказать… Но, веришь, это не похоже, ни на что, из того, что мне довелось испытать. Неизведанное чувство, светлейшей восторг парящий в тишине, пережив это, смерть, мне кажется неизбежной.

— Не надо, кинь грусть, это всего лишь сон. Сны не сбываются, — я стал успокаивать ее.

Когда на Ли накатывала ностальгия, она передавалась и мне. Настоящая ностальгия, это не тоска по дому, это тоска по самому себе, и хотя Ли везде была, как дома, ностальгия снедала ее, а от нее заражался я, и мы оба страдали от безысходности, от неудовлетворенности настоящим и неуверенности в будущем. Поэтому я всегда старался отвлечь Ли от ее упадочных мыслей. Хотя они и были нашей действительностью, а все остальное, — иллюзией.

— Нет, этот сбудется, он вещий, — с насторожившей меня убежденностью, возразила она. — Ты ведь тоже мне вначале приснился, а потом сбылся, я тебя встретила и сразу узнала.

— Лидочка, ты моя единственная отрада, в тебе вся моя жизнь! Поверь, утренние сны не сбываются, — сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал. — А бабочка, это символ души.

«Или непостоянства? ‒ подумалось мне. ‒ Непостоянства души?»

‒ В ее бессознательном влечении к свету нет ничего плохого, — у меня непроизвольно промелькнула мысль об агрессивной, саморазрушительной стороне бессознательного. — К тому же, что это еще за свечка из гуталина? Ты же знаешь, все свечи белые, даже во сне. Согласна?

‒ Ты просто хочешь меня успокоить, ‒ с сомнением сказала она.

‒ Нет, это правда. Все это знают, ‒ пробормотал я, сам себе не веря.

Я почти осязаемо ощутил тревогу, будто крылья ночной птицы прошелестели надо мной, и я заговорил сбивчиво и несвязно, стараясь переубедить ее.

— Ты ведь меня знаешь. Да, я родился под знаком Огня и огня во мне хватит на двоих, но этот огонь может только согреть, а не обжечь. Огонь очищает наши мысли, отделяет черные от белых. Хочешь принять верное решение, посмотри на пламя свечи.

Я замолчал, заметив, что она меня не слушает, завороженная то ли светом зарождающегося дня, то ли каким-то далеким видением.

— Слова, слова… Мы в паутине слов. Люди говорят и говорят, и от пустых слов пустеет душа, — с тоскою в голосе сказала Ли.

Она села, прислонившись спиной к стене. Взгляд ее обратился куда-то далеко, в себя. Темные тени залегли у нее под влажными от слез глазами, придавая им еще бо́льшую печальную выразительность. Овеянные воспоминаниями о пережитом, черты ее лица излучали какое-то едва заметное лучистое сияние, подобное тому, которое изображают иконописцы в виде нимба.

— Как грустно, что Мотылек никогда не подружится с Огнем… — едва слышно прошептала она. — Что-то мне тяжко, ангел Грусти обнял меня. Чует что-то сердце, да мне не кажет, — она показалась мне такой слабой и одинокой, какой я ее еще никогда не видел.

— Может, это твоя Доля зовет тебя? — бодрясь, я стараюсь развить одну, из рассказанных мне ею самой, просто решаемых баек. — А ты не откликайся, пошли ее, как ты говорила: «До лихой годины и чертовой матери!»

— Твоя правда, к матери, так к матери, — тяжело вздохнула Ли.

Она очень изменилась, будто обвалилась изнутри, осунулась лицом, опала в груди, оставаясь, как ни в себе, словно никак не могла вернуться откуда-то из дальних далей.

— Представляю, какая у него мать… — немного оживилась она. — Пойдем туда, где небо без крыши, ‒ предложила Ли.

‒ Пойдем, ‒ с радостью поддержал ее я, ‒ Поднять якоря!

Она взглянула на меня большим печальным взглядом и улыбнулась такой беззащитной улыбкой. Навсегда осталась со мной ее улыбка на бледном растерянном лице, как лунный свет в тумане, ‒ моя любовь, маленькая потерянная душа.

Она включила радиолу «Ригонда» на длинных тонких ножках, похожую на марсианина из «Войны миров», и поставила свою любимую пластинку. Когда был на каникулах, я записал ее в студии звукозаписи на фотографии с видом Херсонского порта. Ли с ней не расставалась и постоянно носила в сумочке, в небольшой, иллюстрированной цветными картинками книге по кулинарии.

Надо как-то бороться с хандрой Ли. Случается будущее предупреждает нас о себе во снах, но этот ее утренний сон полная чепуха. Пусть сегодня все будет как будет, но завтра в лесу под Беленьким у костра я устрою ей Великое камлание⁵¹. Надо принести какой-то дар нашему солнцеликому Хорсу, лучше всего что-то свое, личное, платок или лоскут ткани от одежды. Вообще-то, сущность приношения не имеет особого значения, важен сам ритуал и сердечное обращение к божеству за помощью. Я найду место силы и выберу шаман-дерево, мы привяжем к нему каждый свой лоскут и попросим Хорса вывести из нас Грусть-Тоску, отвести ее к Днепру и столкнуть с крутого берега. Пусть плывет она от нас далеко-подальше, в самый Понт Эвксинский, а там, посреди «Гостеприимного моря», да распахнутся воды и примут ее навсегда. Уверен, этот языческий обряд произведет на нее впечатление и избавит от нудьги. А сегодня, пусть все идет так, как она хочет.

Ли успокоилась, взгляд ее прояснился, но ее лицо выглядело пепельным в свете наступающего дня. Она стала приводить себя в порядок, а я, стараясь ее развлечь, рассказывал что-то смешное из перлов нашего генерального секретаря с вечной кашей во рту, которого за его внешность и доброту сравнивали с крокодилом. Она, наконец, расхохоталась, когда я правдоподобно воспроизвел его маразматическое шамканье, а радиола твердила свое.

Песни, как люди, рождаются и умирают, проходит время, и как они когда-то звучали, ‒ не помнит никто.

Этот день мы провели на пустынном пляже у набережной Днепра. Задымленный город с лязгающим транспортом, выхлопными газами и вечным смогом расплывался и таял вдали. Во всю набирала силу звонкая музыка весны. Со всех сторон звучало разноголосое пенье птиц и первая нежно-зеленая листва дрожала от малейшего дыхания ветра, придавая старым вербам девически трепетный вид. Жизнь повсюду связана с водой, где вода, там и я. Вода, как и огонь, пленит и завораживает меня. Вокруг была голубизна неба, песок и вода: голубое, белое и синее. Вода и песок, солнце и небо в размывах зеленеющих деревьев. И мне ничего в жизни не надо было, кроме этого солнца и неба.