‒ Есть хочу сил нет! ‒ как мантру, приговаривала она.

Маринины запасы были неприкосновенны, но на этот раз есть хотелось так, что мы решили нарушить табу. Мы обыскали все, но не нашли ничего, кроме вздувшейся банки бычков в томате, мы приговорили и ее.

— Ты полагаешь, это кошерная пища?.. — с опаскою спросил я, глядя, как в томатной пене всплывают ошметки бычков, приготовленных без потрошения.

— Господи ты боже мой! Конечно же, да! — всплеснула руками Ли. — Любые водяные создания, у которых есть чешуя и плавники — кошерные. Не веришь? Возьми Талмуд и проверь по буквам, ‒ и она отважно проглотила полную ложку шевелящегося месива. ‒ Ахтенные бычочки, вкуснота обалденная, я тебе уверяю. Это такая прелесть, пальчики оближешь! — она сложила пальцы в пучок и громко чмокнув, поцеловала их кончики.

‒ Такая прелесть, что просто гадость… ‒ продолжил вслух свои сомнения я.

Ли пожала плечами, не находя слов.

— Чтобы тебе что-то втолковать, надо-таки хорошо гороха накушаться. Попробуй, узнаешь, какая это вкуснятина, натуральный деликатес. Увидишь, эти бычки изменят твою жизнь… ‒ искушала она меня.

Я же, и так и эдак, прикидывая, каким образом бомбажные консервы могут изменить мою жизнь, пребывал в состоянии глубокой нерешительности, как голодный троглодит при виде торта.

— Так, хватит агитаций! С тобой можно последнее терпение потерять! — сделав добрый глоток вина, с преувеличенной строгостью пресекла мои сомнения Ли. — Не теряй зря время и угощайся, пока есть чем.

‒ Ты ешь, как перед погибелью, ‒ восхитился ее аппетитом я.

‒ Как в последний раз! ‒ с набитым ртом, поддержала мою шутку она.

Мы выпили одну бутылку вина и съели все, что сумели найти. Изысканные яства ухнули, как в прорву. Тем не менее, голод отступил, вернее мы о нем забыли. Мы не бросились сразу друг друга любить, мы просто были очень рады встрече, нам и без того было хорошо и легко на душе. Мы мало говорили и только смотрели друг на друга. Это был разговор без слов. Тот случай, когда слова молчат. До чего же беден язык радости! Мы истосковались друг по другу, мы не могли наглядеться друг на друга.

— Я почти забыл, как в моей руке оживает твоя грудь. А губы… Я не знал, что у губ есть своя память, твои губы вернули мне память. Никакие обстоятельства не заставят меня больше не видеть тебя каждый день. Ты такая красивая, глаз не могу отвести. Не надо ни слов, ни вина, я хочу просто смотреть на тебя, хочу любоваться тобой, ‒ целовал ее пальцы и ладони я.

— Андрюша, ты когда-нибудь видел такую ночь, о которой плачут звезды? Вот эта ночь.

Это была необыкновенная ночь. Такие ночи остаются в памяти на всю жизнь, — Ночь в белом атласе. На темном небе сверкали звезды. Обнаженные, завернувшись в простыни, мы много раз (после девятого или десятого вала любви), выходили на широкий балкон огромного дома, одного из окаменевших памятников сталинской эпохи и глотая отравленный смогом бриз, подолгу смотрели на уходящий в ночь Проспект. Словно «Титаник», он был весь в тревожных желтых огнях. Было необыкновенно красиво, но порой, глядя на эти желтые фонари, мне становилось муторно, отчего-то они травили мне душу, предвещая беду.

Мы пили грошовое вино (дешевле только газированная вода), ‒ самое лучшее вино, которое когда-либо производили виноградники Украины. Этот город был наш, мы наконец-то дождались нашей весны. Мы встречали ее, облаченные в белые одежды и не было для нас другого времени, кроме настоящего. Такие минуты редко выпадают в жизни, они, ‒ вознаграждение за унылую тускнятину будней, из которых состоит наша жизнь, они дают нам силы верить в завтрашний день.

— Знаешь, — глядя мне в глаза, серьезно сказала Ли, — Я как-то психофизически воспринимаю вино. Каждое вино, для меня похожее на живого человека, имеет не только свой запах и вкус, но и характер, даже лицо, и каждому вину есть соответствующее опьянение.

— Жаль, что я могу предложить тебе только это дешевое вино и секс, — театр нищих, — неудачно пошутил я.

— Как «Кафе в Арле», — глядя на Проспект, задумчиво молвила Ли.

Лимонно-желтые фонари пылали в чернильной темноте ночи.

— Скорее, как «Ночное кафе», ‒ подумал я вслух, проведя, как мне кажется, более точную аналогию.

Что особенного в том полотне? Быть может, инфернальность свечения основных цветов спектра в темноте ночи? Из тех же, основных цветов, состоит и радуга, но в ней нет ничего инфернального. Важны не сами цвета, а их обрамление, фон: черная беспросветность ночи или синева неба.

— При такой подсветке, в самый раз повеситься… — тихо сказала Ли.

— Что за капитулянтские мысли? — скрывая беспокойство за веселым тоном, спросил я. — Во время войны за такие пораженческие настроения тебя бы вообще расстреляли перед строем. Ты что, не веришь в нашу победу?

— Верю… Конечно, верю мой Победитель! Тот, кто узнал настоящую любовь, не боится смерти. Я так сказала, потому что выше счастья мне в жизни вряд ли суждено испытать. Это было недолго, но наверное, это все, что мне отпущено судьбой. Я ей так за все благодарна, за тебя, и за нашу любовь, — она доверчиво прижалась ко мне. — У тебя родинка на правом плече, это знак того, что ты просто обречен на успех. У тебя такая шелковая кожа, ты так приятно пахнешь… Люби меня, Андрюша, просто люби.

— Мне тоже близок Ван Гог, его яркость восприятия мира, его неутомимый поиск, и полный страсти протест против заплесневелых догм, — говорил я, а она лежала рядом, прижавшись к моей груди, и я не был уверен, слушает ли она меня. — Он нес на себе проклятие непризнанности и трагического одиночества. Как и многих из нас, его терзало Несбывшееся, ему не хватало признания, он его так не получил и кончил, как обычный неудачник, а у нас с тобой все впереди, все у нас сбудется.

Только под утро мы забылись чутким, беспокойным сном. С рассветом меня начало сушить, плата за роскошь дикой ночи. Усилием воли я поднял себя и отнес в ванну, где вдоволь испил теплой, не утоляющей жажды воды, а потом принял душ. Горячей воды, как всегда не было, и эта теплая вода, которой я так безуспешно пытался утолить жажду, показалась мне обжигающе холодной. Я пришел в себя и наконец почувствовал необыкновенную легкость и радость от того, что пришла весна. Только сейчас, я ее по-настоящему почуял.

Сегодня никуда не надо спешить. Воскресенье, нет лучшего дня в неделе. А завтра начинается сессия, до первого экзамена еще целых пять дней. Это была свобода. Завтра мы с Ли решили на речном трамвае спуститься вниз по Днепру в село Беленькое. Ли там бывала раньше и много раз рассказывала мне о том, что там есть настоящий сосновый лес. Я полянин, вырос среди степей и неоглядных днепровских далей, меня приподымала широта их просторов. Я дышал воздухом зеленых ветров этих вольных стихий, и я никогда еще не был в сосновом лесу.

— Ты хоть сможешь березу от елки отличить? — смеялась надо мной Ли.

— Смогу, — уверенно отвечал я, — Если на них будут таблички…

Нельзя сказать, что у меня отсутствует чувство природы. Мое детство прошло в послевоенные годы, едва ли ни единственной утехой и развлечением для нас была природа. Я знаю много деревьев, но те, которые растут в лесу, больше известны мне по картинкам из Детской энциклопедии и описаниям к ним. Конечно, книжные знания не откроют непередаваемой красы природы, лишь прикоснувшись к ней непосредственно, можно ощутить и услышать ее божественную музыку. Мне нравятся березы, как можно их не любить, но у нас на юге они не растут и я их никогда не видел. Казалось бы, мелочь, но в ней, как в капле росы отразилось, насколько мало я видел и столь же мало знаю. Не от того ли, что мало чем интересуюсь? Нет. По большому счету, вряд ли… Но не слишком ли однобоки мои интересы?

Впрочем, это можно выяснить и в другой раз. Завтра приближалось, а вопрос финансового обеспечения оставался открытым настежь. Теперь я со всех сторон прикидывал, как вырулить из финансового виража. Я перебирал разные варианты, но среди них не было ни одного стоящего, и я один за другим отбрасывал их в покосившийся платяной шкаф, собирать пыль. Он как раз для этого годился, стоял распахнутый с отвалившейся, прислоненной к стене дверцей. Я глядел, как всходит солнце, оно светило все ярче. Начинался день и обещал он много интересного.