— Ну, что решим? — прогрохотал Шпак, выпил свои полстакана, многозначительно посмотрел на Павина. Андрюха все понял и протянул ему свою стопку — Серега высосал ее не закусывая. Сразу налил еще по одной.

— Думаю, валить их надо, — задумчиво протянул Наиль, почесывая подбородок.

— Кого? — проревел гигант и опрокинул в пасть еще полстакана. Снова спросил, но уже сипло и тихо:

— Кого ты валить собираешься?

— Кого Гаврила валит, того и нам надо валить, — сказал татарин.

Все смотрели только на него. Шпак — вытаращив красные глаза, Павин — почти с благоговейным ужасом, а Александр — с интересом. Он вдруг услышал внутри самого себя шум, и понял, где его слышал. Яростный крик, не звук, не буква, не слово. Так кричат победители на развалинах побежденного города. Оскалив зубы, руки по локоть в крови, брови и ресницы сгорели в пламени пожаров, глаза готовы выскочить из орбит, усталость в каждой мышце, ни одной мысли в голове… Свобода! Свобода! Свобода, равенство, братство! Так ликует победивший раб — уничтожив каждого, кто мог сопротивляться, кто мог отнять у него самое ценное — жизнь; кто давно уже отнял душу. Даже в древней Греции душа раба не принадлежала господину — вспомнил Саша.

Тысячи фамилий в списках, сотни безликих личностей, десятки алчных рож, среди которых — большинство женские. Они приходили и приходят до сих пор, они не могут вынести, что четыре мужика вдруг захотели работать на честь и совесть. Они не могут понять, что в современном обществе кто-то не хочет становиться рабом, не хочет слушать идиотские законы, выполнять дебильные распоряжения и драконовские запреты. Александру вдруг пришла в голову мысль, что так называемое демократическое государство есть высшая форма расизма. Коммунисты говорили, что избранными людьми могут быть только те, кто работают руками — рабочие и крестьяне. Фашисты не делали различий, а объявляли избранным весь народ, без скидок, без разбора подводя черту избранности под любым представителем арийской расы. Но демократы… Да, это страшно — понял Саша. Это не просто страшно, это ужасно, совершенно бесчеловечно, мерзко и отвратительно. Молодой человек никак не мог понять, почему не видел этого раньше. Теперь избранными объявляются не рабочие, не арийцы, а кучка так называемых выборных представителей. Ведь демократия зародилась при рабстве, она была частью рабовладельческой Греции. Рабство, понял Александр, — это важнейшее условие демократии, да и любого государственного строя, если быть до конца честным. Сегодня в рабах у государства не взятые с бою варвары, а собственные граждане, добровольно порабощенные и забитые до последней степени. И властители, которые так отчаянно отстаивают свою «просторожденность»; с пеной у рта доказывающие, что они выбраны за собственные заслуги; люди, не считающие остальных за людей — они и есть самая гнусная пена расизма, так называемой избранности, алчные столпы вседозволенности. Раньше князь шел впереди войска — современный президент и носу не кажет в завоеванную страну. Король или император были лишь первыми среди равных. Вождь племени избирался не общим собранием — но собственной силой или хитростью. А в принципе — не все ли равно? Они пришли, чувствуя за собой силу — милицию и армию. Так пусть же они почувствуют нашу силу, буйную и всемогущую. Пусть выйдут двадцать тысяч трудяг, и на трупах ста тысяч бездельников кричат, орут и скандируют извечное: Свобода! Свобода! Свобода! Потом мы разойдемся, успокоимся, закопаем трупы, и снова возьмемся за работу… До следующего раза, когда ленивых гнид снова станет слишком много, когда, вместо того, чтобы вылавливать по одной, легче сбрить все волосы или, еще лучше, срубить голову честной сталью. Мысли неслись, словно тройка буйных коней, грязь и брызги кровавого снега по обочинам, лес рубят — головушки летят.

Прав татарчонок. Сто раз прав. Это же как два пальца об асфальт. Два раза заявлялась милиция, даже не милиция — власть — и оба раза Гаврила заступился за трудяг. Но не просто заступился. Он им оружие оставил. Настоящее оружие, с патронами, много стволов, девятнадцать штук, если считать те два, который Саша забрал от «Китай-города». Не китайцам оставил, это Александр тоже заметил. Четверым мужикам, которые огонь прошли, и воду, и медные трубы.

Наиль медленно выпил свои сто грамм, вымучено улыбнулся.

— Давно хотел посмотреть, какая у нашей власти кровь, — проговорил татарин. — Мою-то они видели, много выпили. Мой черед пришел. Если хотите, сидите на задницах ровно. Сам все сделаю, — с этими словами татарин достал мобильный телефон, набрал номер.

Шпак налил себе полный стакан, снова выпил — одним махом, только огурец жалобно хрустнул на зубах.

— Ладно, Наиль, понял я тебя, — сказал тогда Серега. — Страшновато мне, но уж будь спокоен — я на твоей стороне. Неужели бы я смотреть стал, как эти козлы Сашку уводят, да наше кровное своими пломбами покрывают. Чтобы мой трактор, мое зерно… и еще работать мне запретили… Вота им, выкуси, — громадный кулак обрушился на стол.

— Сломаешь, — спокойно сказал Наиль, потом улыбнулся, затараторил в трубку:

— Салам. Как дела? Нярся ишлейсен? (Что делаешь?) Равиль, руки в ноги. Киль манда (иди сюда) как стрела в заднице. Ун (десять) минут даю. Я не шучу. Давай… Ага, и тебя тоже…

— Брату звонил? — спросил Саша, и добавил, дождавшись, когда татарин кивнет:

— Я с вами иду.

Они вышли на улицу в полночь. В окнах горели огни — белые, зеленые, красные, но больше всего, конечно, желтые. Когда-то Саша любил смотреть на окна в ночи. Он выискивал в хаосе знаки и буквы, удивлялся неожиданным открытиям, представлял, что за каждым огоньком — жизнь, судьба, трагедия, радость, счастье, пьяные разговоры, маленькие тайны. На улицах никого не было — вообще никого, только редкие кошки. Давненько Саша не гулял по ночному городу. Темнота приняла в свои объятия, придала уверенности. Саша как-то прочитал, что человек раньше был ночным хищником — и ему понравилось прочитанное. Тогда он был молодым, веселым, бесшабашным. Ночь и ночной город казались гораздо родней, чем солнце, и залитые светом улицы. Темноты и неизвестности боится лишь слабый; ночь — помощник смелых и сильных духом. В тьме и холоде чувства обостряются, есть шансы нанести удар первому, есть возможность уйти, спрятаться, отлежаться до более удобного момента.

— Сколько их было? — спросил Наиль.

— Не меньше трех десятков — у китайцев, — тихо отозвался Александр, сразу поняв — о ком спрашивают.

— Семнадцать у вас, — сказал Равиль.

— Итого сорок семь, — подсчитал Саша. — В городе три района, на каждый район — по отделению. Плюс батальон спецназа. Плюс центральная ментовка. На Свердлова — особый отдел… Еще школа, и рота сопровождения на окраине, в Давыдовском…. Семь частников, но ЧОПы пока не берем…

— Плюс оперативники, отделы по несовершеннолетним, рота быстрого реагирования, сплошь краповые береты, полк десантников…

— Военных не трогаем… пока…

— Надо звонить…

Саша поразился такой простой идее. Действительно, стоит лишь позвонить, и примчатся, уверенные в своей силе и правоте, способные сделать лишь одно — забрать всех сразу, но, конечно, не виноватых… Виноватых потом искать будут…

— Звоним, — мгновенно решил Саша.

Втроем, под сенью увядающих берез они поспешили к ближайшему телефону-автомату. Три смертельно опасные тени скользили над землей. Предохранители — на автоматическом огне, по четыре рожка на брата.

— Ноль — два, — сказал Саша, не решаясь нажимать цифры.

— Дай я, — рассмеялся Наиль. Он буквально вырвал трубку из рук.

Наиль Саше нравился. Обрусевший татарин, знающий по-татарски лишь «Здрасте-Иссямя» и послеобеденную молитву, Наиль был абсолютно восточным человеком, с азиатским, как говорил Шпаков — «хитрожопым» складом ума. Наиль всегда улыбался — даже когда дело принимало серьезный оборот. Но не широкой американской улыбкой, а краешком губ, пряча за веселостью насмешку и абсолютную уверенность в том, что все будет так, как он захочет. Иногда казалось, что Наиля легко обхитрить, обвести вокруг пальца. Очень просто было поймать его на шутку, даже высмеять, но непонятным образом шутнику становилось не по себе, когда Наиль начинал смеяться. Казалось, что он смеется не над глупым положением, в которое попал, и уж тем более не над собой — но над тем, кто сыграл шутку. В его лукавой усмешке всегда ясно читалось — такой взрослый, а ведет себя подобно несмышленому ребенку. И драться Наиль умел здорово — никак не скажешь, что этот хлюпик может запросто войти в толпу, за секунду «вырубить» обидчика, и сделать это с такой жестокостью, что остальные застывали в столбняке. Саша однажды видел, как Наиль шел по улице, и из толпы молодчиков нелестно отозвались о новой подруге татарина — высокой и длинноволосой Наташе. Наиль развернулся, настиг молодежь, улыбнулся еще шире, протянул руку пересмешнику — а потом ударил человека в челюсть: ладонью, со всего маху, так, что юноша глухо ударился об разогретый асфальт; а потом добавил ногой, обутой в рифленый ботинок. По лицу, как вратарь бьет по мячу от ворот; так что от смазливой физиономии осталось лишь кровавое месиво, даже крик захлебнулся в крови. Остальные не посмели сказать и слова — потому что Наиль снова улыбался, и смотрел, как всегда — только на одного, будто спрашивал: «Ты хочешь стать следующим?». Кстати, тогда оказалось, что вырубленный подонок был младшим сыном депутата городской думы и, по совместительству — директора крупнейшего в городе завода. Правда, когда Наиль узнал об этом, то тотчас же заявился к своей школьной подруге, которая к тому времени оказалась женой старшего сына достопочтенного директора. О чем они говорили — неизвестно никому, но Татьяна (так звали подругу) настоятельно не советовала мужу связываться с бывшим одноклассником. Может быть, Наиль ей просто улыбнулся? А она знала цену подобной улыбке.