- Эксцессов? - Шульгин вздрогнул. - Постойте... У него подлинник отречения... Если что-нибудь случится...
Он поднялся в тамбур. Гучков уже выходил, Шульгин задержал его. Трое провожатых глянули подозрительно.
- На одну минуту.
Он толкнул ближайшую дверь, увлекая Гучкова. За дверью оказалась уборная. А, все равно!
- Давайте акт, скорее. Ваш поручик предупредил: могут отобрать. Скорее. Некогда объясняться: через минуту, может быть, будет поздно.
Из кармана в карман. Трое рабочих дожидались рядом, на площадке вагона. С платформы чей-то голос крикнул нетерпеливо:
- Что вы там?
Один из трех подмигнул в раскрытую вагонную дверь и шепнул громким шепотом, приложив руку щитком ко рту:
- В уборной.
Он рассчитывал явно на смех. Но не засмеялся никто, хотя слова дошли четко. Толпа густела с минуты на минуту.
Расступились, пропуская Гучкова с его провожатыми, и хлынули следом. Проводник, высясь над головами в галунном своем одеянии, ворчал громко и по-домашнему.
Тарасов снова придвинулся к Шульгину, кивнувшему в знак, что дело сделано. Он спросил довольно фамильярно:
- Вы как... здесь дожидаться будете или пойдете... Что вы так на меня смотрите?
- Удивляюсь... маскараду, - брезгливо почти сказал Шульгин. Преображенец, офицер гвардии - и в таком, извиняюсь, бандитском обличье.
Тарасов улыбнулся широко и нагло:
- В мундире гвардейского офицера, га-асподин Шульгин, и даже во фронтовом офицерском френче, по городу сейчас не очень-то погуляешь. Настоящая защитная форма - вот! Чем не "товарищ"? А я обязан доставить Александра Ивановича на совещание к его высочеству Михаилу Александровичу в целости.
Приподняв издали еще красную фуражку, подошел начальник станции.
- Господин Шульгин? Не откажите к телефону. Из министерства путей сообщения: комиссар Бубликов.
В конторе начальника станции стоявший у аппарата и слушавший инженер-путеец, в форме, передал трубку Шульгину.
- Василий Витальевич? Бубликов говорит. Сейчас передаю трубку Милюкову, Павлу Николаевичу, он здесь. От себя скажу только: у аппарата, у вас там, стоит инженер, наш. Я его специально просил. Ему можно доверить все. Все, вы понимаете, о чем речь... Уступаю слово Павлу Николаевичу.
Голос Милюкова, хриплый до неузнаваемости, сорванный, зашептал шипучим тенором в ухо. Даже жутко стало.
- Вы слушаете? Где Гучков?
Шульгин оглянулся. Начальник станции предусмотрительно вышел, в конторе никого, кроме "доверенного" инженера. Он ответил:
- Гучков на митинге железнодорожников.
Телефон прохрипел:
- Предупредите немедленно: ни слова о Михаиле. Всякое упоминание о монархии вызывает бурю. Даже мне сегодня в Таврическом не дали говорить. Придется переждать, пока все войдет в берега. Керенский ручается. Он лично выступает сегодня во всех наиболее опасных пунктах и в Совете, само собой. Подробности лично. Торопитесь. Предупредите и приезжайте. На Миллионной, 12. Тарасов знает.
Шульгин положил трубку. "Переждать?" Значит, Михаил не вступит сейчас на престол? Но значит, тогда... никто не вступит... Сорвано? И кем?.. Ими, опять!.. Пресловутой "массой", рабочим отребьем и смердящей солдатней... Народ! Живое, вязкое человечье повидло... Пулеметов... Если бы можно было пулеметов... В кровавое крошево обратить...
Инженер дожидался, чуть отступя, не сводя с Шульгина почтительных и преданных глаз. Шульгин пришел в себя. Только жилки на висках, у редких зализанных волос, бились еще удушьем. Он достал из бокового кармана заветный пакет.
- Отвезите комиссару Бубликову, пожалуйста. Вы ручаетесь, что... дойдет в целости? Ни одна живая душа не должна знать. Храни вас бог. И... прикажите кому-нибудь отвести меня в железнодорожные мастерские. Словом, туда, где Гучков.
Глава 57
Провозглашение императора Михаила
Цех, перекрытый стеклянной выгнутой, железным переплетом связанной крышей, показался Шульгину, никогда до тех пор не бывавшему в мастерских и вообще на заводах, таким высоким и огромным, что карликами повиделись в его беспредельности и сам он, Шульгин, и рабочие, сплошной - не пробиться! - толпой заполнявшие здание. В далекой глуби, высоко, под каким-то железным, тоже огромным, непонятным и страшным сооружением, с гигантским свисавшим с него выгнутым, как вопросительной знак, крюком, высился помост. На помосте - стол, люди, Гучков - на краю в распахнутой шубе, без шапки.
Говорит уже! Шульгин рванулся вперед.
- Будьте добры... В президиум... Срочное сообщение!
Но люди, не слушая, только теснее смыкались плечами. Лица были возбуждены, хотя еле доходили слова с далекой трибуны. От первых рядов неясный, волнами, откатывался назад ропот.
- Позвольте... товарищи...
Сипом сошло с губ непереносное Шульгину, клятое для него слово. Но и этой ценой - нет! Стена. Гучков на трибуне поднял руку. И четко прошел по всему цеху, до самых дальних его закоулков, последний, заключительный гучковский возглас:
- Да здравствует император Михаил Вторый!
Секунда - и цех дрогнул от неистового, из тысяч грудей, одним дыханием, движением одним вырвавшегося крика:
- Долой!
Толпа взбурлила. Шульгина отбросило в сторону, к стенке. Кругом, наседая друг другу на спины, под несмолкающий свист, выкрики, гул рвались вперед люди. Цех уже не казался Шульгину большим и высоким. Сразу стало душно и тесно, потолок осел на самые плечи. И все кругом казались огромными, в нечеловеческий рост.
- Долой!
На помосте, рядом с Гучковым, стоявшим растерянно, с обидно обнаженною головой, - одной-единственной из всех этих тысяч, - рабочий в какой-то нелепой мятой шапчонке, встав из-за председательского стола, махал, рукой спокойно и властно.
Свист смолк. Ряды отхлынули отливом, назад, глухо ворча. Еще раз крикнул кто-то: "Долой!" И стало тихо. Рабочий опустил руку.
- Теперь я, как председатель, скажу. Насчет императоров: вторых и прочих. Вполне кратко. Тут все сразу свое мнение сказали, мне добавлять нечего: определение, безусловно, идет в одном слове: "Долой!". И политика, стало быть, тут, безусловно, ясная. Ежели попробуют посадить какого императорского - фукнем в тот же час. И с теми, кто подсаживал. Всего только.
