Андогский прислушался. В самом деле стреляют.
- Волынцы взбунтовались, - продолжал шептать, захлебываясь от волнения, лысый. - Из полуэскадрона вахмистр наш прибежал. Волынский полк на улицу вышел, Трех офицеров убили...
Губы полковника задрожали.
- Полуэскадрон?
- Присоединился тоже, - окончательно захлебнулся столоначальник. Наши, впрочем, без винтовок ушли. Цейхгауза не тронули. И то слава богу.
Писаря у двери отскочили, приседая чуть не на корточки, и бросились, толкаясь, назад в канцелярию. Андогский посмотрел сквозь стекло на академический плац. За далекой Суворовской (Кончанской) церковкой, к Кирочной, где тянулись сосновые и березовые штабеля академических дров, прячась за них, пригибаясь к снегу, припадая в ямы, за сорные кучи, бежали, ползли солдаты - без фуражек, иные без шинелей, в одних гимнастерках. Стрельба за дальней оградой, на Парадной, усилилась.
- Преображенцы, - опознал столоначальник. - Верные присяге, наверно... от бунта разбегаются... Чтобы не отвечать... Что же такое будет теперь, Александр Иванович?
Забыв всякое чинопочитание, он схватил полковника судорожно и цепко за локоть. Полковник не ответил.
Непривычно резким движением он высвободил руку и зашагал быстрым, чуть спотыкающимся шагом через канцелярию и вестибюль в профессорскую.
Глава 38
Ударный батальон
В профессорской было людно. Давно прозвонил к лекциям уставный звонок, но профессора не расходились по аудиториям. Насупленные, стараясь не смотреть друг на друга, шагали генералы и полковники по комнате вдоль и вкруг огромного, журналами и газетами заваленного стола, нелепо, гуськом, как арестанты на прогулке. И только один, древнейший, весь в морщинах и складках, генерал-лейтенант, бубнил, тряся седыми впрозелень бакенбардами, упрямо, хотя никто ему не возражал:
- А я говорю, пустяки! Вернутся. Вернутся и покаются. Куда им идти? Я спрашиваю: куда им идти?
Андогский остановился на пороге. Генеральская мысль показалась ему откровением. Ведь в самом же деле: куда солдату уйти от солдатчины и казармы?
Он благодарно пожал генерал-лейтенантскую дряблую, дрожащую руку. Но генерал раздраженно вырвал ладонь, ткнул пальцем в кнопку звонка на стене, над мраморным столиком.
- Шестой раз звоню в офицерское собрание... Не несут чаю! Распустили вы их, почтеннейший Александр Иванович... Подтягивать, подтягивать надо... Нельзя так. Офицерское собрание - воинское учреждение. Все должны ходить в струне-с!
Чиркая по паркету сбившейся шпорой, быстро вошел взволнованный подполковник в строевой форме - дежурный штаб-офицер.
- Преображенцы подняли на штыки Богдановича...
Профессорская дрогнула. Многие закрестились. Дежурный, зябко ежась, хмуро оглядел осевшие сразу генеральские плечи.
- Говорят, и саперы вышли. И броневики, что стояли в Виленском переулке... Ну, если найдется у них теперь хоть прапорщик какой-нибудь с головой, наделают они дел...
В дальнем углу оскалил белые зубы плотный, красивый генерал:
- Действительно... Случай стать Наполеоном.
Все с почтением и испугом оглянулись на генерала: профессор истории военного искусства. Специалист. Он знает.
Опять шаги. Настороженно обернулись головы к входу. Какая еще... новость?
Вахтер Платоныч, в галунном сюртуке, с лисьей острою мордочкой, почтительно и неслышно скользя подошвами по паркету, ввел штатского, в очень изящном костюме, с подстриженной по последнему парижскому фасону бородкой. Светлые глаза смотрели беспечно и пусто. Генералы пригляделись.
- Полковник Энгельгардт!
Имя вырвалось вздохом облегчения. Андогский, высоко взнеся ладонь, затряс руку пришедшего подчеркнуто дружеским пожатием.
- Ну, вот... слава богу! Теперь мы будем в курсе.
Энгельгардт, конечно, должен быть в курсе из первых источников. Политик, депутат Государственной думы, из самой благонамеренной, само собой, фракции: правый октябрист. И вместе с тем "свой": полковник Генерального штаба.
- Почему в штатском? И каким ветром к нам?
Энгельгардт тронул ногтем мизинца холеную свою бородку.
- Ветер? Норд-ост. Так, кажется, зовется у моряков самый подлый ветер из существующих? А насчет костюма... вы разве не знаете, что офицеров разоружают на улицах?
Он взял под руку Андогского.
- На два слова, Александр Иванович.
Андогский плотно припер двери своего кабинета. Сели.
- Я слушаю.
Энгельгардт заговорил, с запинкою расставляя слова: он был не красноречив.
- Надо очень торопиться. Положение, будем прямо говорить, критическое: половина гарнизона взбунтовалась...
- Половина? - Андогский привстал. - Так это ж... сто тысяч.
- Если не больше... Рабочие взяли Арсенал: десятки тысяч винтовок. Заставы, вооруженные, идут на город. Заречье за ними уже. С минуты на минуту они займут мосты. Беляев звонил вам?
- Насчет ударного батальона? - Андогский покусал губы. - На Дворцовую площадь... Но я полагаю, при обстоятельствах...
- Не на Дворцовую, - перебил Энгельгардт. - В Таврический дворец, в распоряжение Думы.
- Думы? - Андогский удивленно поднял глаза.
- Ну да! - подтвердил Энгельгардт. - Теперь все надежды - только на Думу; может быть, ей удастся все-таки ввести взбунтовавшееся быдло в русло... Эти канальи в массе все-таки имеют к ней уважение... Очень на пользу пошло ноябрьское красноречие оппозиции... Помните милюковскую речь? И особенно Керенский, Керенский. Хоть он и связан с подпольем, с ним мы всегда сговоримся... Он на "ты" с Коноваловым, в тесной дружбе с Терещенко, с Некрасовым. Он закрепит за нами, за Думой, свою, с позволения сказать, демократию.
- Но ведь Дума, - Беляев вчера еще вечером говорил, - распущена.
- И да, и нет, - усмехнулся Энгельгардт. - Указ о роспуске есть - и мы не могли ему не подчиниться: Государственная дума не может подавать пример своеволия. Но мы придумали трюк: мы, распущенные, собираемся на "частное совещание", неофициально, так сказать. Думы нет - но она есть! И смотря по обстоятельствам... вы понимаете...
- Я понимаю, - раздумывая, сказал Андогский. - Но зачем вам, собственно, офицерский ударный?
Энгельгардт разгладил усы:
