Марина заметила - поняла, наверное, по лицу, - пошла было к ней, но по дороге нагнал ее бегом почти веселый и кудрявый Никита. Сизов Никита, с Айваза.
- Марина Дмитриевна, и вы тут! Что вас в цеху давно было не видать? Соскучились, честное слово. Я уж думал: повредиться, что ли, в амбулаторию пойти. Да никак нельзя - того гляди, руки понадобятся... Дела-то какие, дела, а? До чего дружно по району забастовка пошла назавтра, ей же богу, все до одного заводы станут. И по другим заставам! Вчера, слышали?.. утиловский завод и верфь администрация закрыла, завтра, слыхать, машиностроительный закрывают. Локаут, как говорится, по всей форме. Испугали! Олухи царя небесного! Рабочего и так не сдержать, а они еще жару поддают.
Он засмеялся молодо и заливисто.
- Наша, айвазовская дирекция умнее: нынче объявление вывешено. Насчет хлеба, дескать, не извольте беспокоиться, господа рабочие: свое хлебопечение поставили, будем снабжать сами бесперебойно, полторы тысячи фунтов в день на раздачу. Только, значит, работай за царя и вероотечество. Вот дьяволы! Айвазовца хотят за краюху хлеба купить. Мы, конечное дело, прочитали, постановили: бастовать до полного свержения.
Наклонился к самому уху Марины, зашептал.
- Дружину, по секрету сказать, - вам-то можно, хотя дело сугубо тайное, - дружину рабочую собираем. Я уж записался, ясно. Только вот оружия нет. То есть, не то чтобы вовсе нет, однако, мало. Партийным в первую очередь дают - от большевиков, говорят, револьверы. Ну, а мне не досталось. Надо, видно, самому добывать... Городовика какого кокнуть, что ли?
- Марина Дмитриевна, - окликнул женский взволнованный голос. - Чего ждем-то? Отчего не идем?
- Сейчас тронемся, - отозвалась Марина. - Заводов ждали, чтобы вместе сойтись. Заводы только с двенадцати выйдут.
- По Сампсоньевскому пойдем? - спросил Никита. - На ту сторону, в город, не двинем? А лихо было бы!
- Нет, - ответила Марина. - На сегодня решили только здесь, дома, у себя. В городе полиция изготовилась: на мостах заставы, на Невском ребята на разведку ходили - по дворам конные жандармы и городовые запрятаны. Женщины наши - народ еще необстрелянный: как бы беспорядку не вышло. Пусть для первого раза по району походят... попривыкнут...
Никита повел глазами по толпе, и глаза почему-то посумрачнели.
- А это, между прочим, верно. Да и не для баб одних. Улица - она тоже... привычки требует...
Марина кивнула Наташе: подойти. И крикнула, закидывая за спину концы мягкого пухового своего платка:
- Стройтесь, товарищи! В ряды. Во всю ширину улицы... Чтоб ни пройти, ни проехать!
В рядах запели. Первые, ближайшие, потеснились, давая место Марине и Наташе. Наташе стало холодно и жутко. Наверное потому, что кругом лица баб стали сразу, как только стронулись, по-особому серьезными и строгими и еще более, поэтому, далекими и чужими. А это же очень страшно, когда так вот, в одном ряду, локоть к локтю, близко совсем, - чужой и далекий. И хотя пели женщины не революционную, а самую обыкновенную вековечную русскую песню о женской недоле, - звучала эта песня, здесь на улице, на морозном просторе, совсем иначе, чем в комнате, в темном закутке, где раньше доводилось слышать эту песню Наташе. И это тоже было странно и жутко.
При выходе на Сампсоньевский постовой городовой, сивобородый, с медалями и шашкой, не торопясь, пошел навстречу, помахивая лапой в белой вязаной перчатке.
- Куда, бабы! Расходись!
- Бабы? - крикнул из рядов задорный голос. - Не в ту дудку запел, фараон! Такого нынче и слова нет.
Городовой сердито помотал головой.
- Но-но, там!.. Расходись! Свистну, наскачут конные... Будете потом... полгода спины чесать...
Он и в самом деле вынул свисток... Но без команды, без сговора женские - "бабьи" - шеренги бросились к нему бегом, обрывая песню. Быстрые - не по-мужски сноровистые - руки вырвали свисток, сбили круглую барашковую, с разлапым, двуголовым орлом шапку, вытащили шашку из ножен, отобрали, сорвав шнур с шеи, револьвер, под уханье и хохот.
- Вояка!.. Продался пугалом стоять. Хоть бы фасон держал... Человек за свою службу помирать должен, а ты сразу и руки врозь... Вот уж доподлинно: баба!
- Держите!.. Мы его сейчас по-бабъи платком. Не пожалею обнову для праздника.
С хохотом закрутили городовику голову ситцевым красным платком.
- Тронуть не смей! Сомнем... Видишь, нас - сила... Тысячи нас тут... На богадельню, и на ту от тебя не останется.
Баба, худенькая, чернявая, повертела перед носом городовика отнятым револьвером.
- Ну, иди! Как козел перед конным полком. К нам в деревню полк приходил, я видела... Нарядный такой козел... убранный... Иди маршем!
К чернявой протолкался Никита. Он потянулся к револьверу, но она отдернула руку.
- Куда! Не ты брал, не тебе и владеть.
- Отдай! - срывающимся голосом сказал Никита. - Тебе на что... А мне - в дружину.
- Отсунься! - гневливо повторила баба. - В дружину! У меня самой муж в дружине. И не тебе чета - за дело берется, так делает. А о тебе любую девку на заводе спроси, ты за кем не крутил? Любая скажет: как в кастрюле вода - фыр, фыр пузырями, а навару нет.
Кругом захохотали.
- Правильно! Нужно - пусть сам берет. А то, видишь ты, на готовое...
- Ну и возьму, - пробормотал угрюмо, отступая назад в толпу, Никита. - Несознательные вы, вот что, как я посмотрю.
- То-то ты... "сознательный", - передразнила баба и толкнула в плечо растерянно переступавшего с ноги на ногу городового. - Шагай, сказано!
Опять развернулись, сцепились руками, подравнялись ряды. Городовой, понурясь, послушно пошел вперед, по Сампсоньевскому. Но и ста шагов не прошли, из-за поворота показались конные, с офицером. Черные шинели, черные султаны на барашком опушенных шапках: городовики.
Офицер, привстав на стременах, присмотрелся к толпе, к ковылявшей впереди нелепой, согнувшейся фигуре в красном женском платке и медалях, с пустыми ножнами, беспомощно бившими по ногам. Он вздернул поводьями конскую голову, обернулся, скомандовал, - и два десятка людей загорячили лошадей на месте, помахивая нагайками, готовясь скакать.
- Хлеба! - крикнула чернявая и подняла руку с черным длинностволым револьвером. И по улице всей, тысячью голосов, протяжно, надрывно и гневно пронеслось:
