Гучков побагровел: ему почудился намек. Он сдержался однако. Личное должно уступать государственному.
- Вы правы, генерал. Но после зрелого обсуждения мы пришли к выводу, что такое событие, если оно произойдет в районе военных действий, может отразиться на операциях. За пределами фронта все пройдет неощутимо: генерал Алексеев, что бы ни случилось, не выпустит руля из рук.
Лицо Крымова оставалось неподвижным. Гучков продолжал вкрадчиво:
- С другой стороны, и в Царскосельском дворце, где в данное время находится император, тоже неудобно: царскосельский гарнизон укомплектован специальным особо благонадежным составом: царь может всецело рассчитывать на него.
Генерал молчал по-прежнему. Глаза присутствующих стали тоскливыми.
Милюков кашлянул.
- Смею заверить, генерал, в этой комнате все до одного заслуживают абсолютного доверия. Здесь можно и должно говорить совершенно открыто.
Крымов засмеялся и встал, шумно отодвинув кресло.
- Простите, мне сейчас оперетка вспомнилась - не то "Голубой мазурик", не то "Голубая мазурка" - там усатый такой пан-полячишка есть, так у него все не ладится - и "с едной, и с другий стороны". Так и у милейшего Александра Иваныча, насколько я понял. И не так выходит, и не эдак. Ну, что ж, мы уж как-нибудь сами.
Поднялись и остальные.
- Виноват! - сумрачно сказал Гучков. - Александр Михайлович, поймите же: нам совершенно необходимо знать для ориентировки. Должен напомнить, время не терпит. Со дня на день могут разразиться забастовки, и тогда никто и ни за что не поручится... Наконец, 14 февраля собирается Государственная дума, и...
- Я все это понимаю, - перебил ленивым голосом Крымов. - Но при всем совершенном уважении и доверии, разрешите мне все же оставить при себе, так сказать, секрет изобретателя.
Он поклонился и двинулся развалистой походкой к двери. Но дорогу ему пересек порывистыми и неровными шагами тощий и сутулый человек с бритым лицом, стриженный под гребенку. Он протянул руку.
- Керенский.
Крымов принял руку в широкую свою ладонь и с любопытством оглянул знаменитого "красного адвоката", на всю Россию прогремевшего думскими своими речами против Николая и правительства. И он, оказывается, здесь? С остальными вкупе и влюбе? Да, Свечин же сказал, партии - официально врозь, а лидеры столковались... Неужто и его прочат в правительство?
Неказист. Узкие бесцветные глазки, жесткой щеткой торчат волосы, точно оспой изрыты шершавые щеки. Нос угреватый и одутлый. И рот противный: дряблые, вислые губы.
- Генерал, - сказал Керенский и брызнул слюной. - По убеждениям своим я социал-революционер, непримиримый враг царизма. Вы - монархист. Но вы честнейший человек. Я уважаю вас. Вот моя рука. Как бы ни сложились события, вы можете рассчитывать на меня: для вас лично я всегда сделаю все. И сейчас я всецело понимаю вас. И не спрашиваю - как. Но срок нам необходимо знать. Мы не должны быть захвачены врасплох. Когда?
Крымов пожевал губами. Губы скривились мало поощрительной для Керенского усмешкой, но он все-таки сказал, щуря засмеявшиеся глаза:
- Ждите балаганов.
Глава 13
Патриотический балаган
Команда сто восемьдесят первого прибыла на святочное балаганное гулянье в Народный "имени его величества" дом только в предпоследний день рождественских праздников: полк у окружного начальства на штрафном счету два уже было в казармах "политически неблагонадежных" случая, что и отмечено сокращением и задержкою отпусков на рождественские праздники.
Святки, впрочем, в нынешнем году были вообще невеселые. В прежние, довоенные, годы гулянье шло на Марсовом поле, сходились большие тысячи народу, балаганы считались десятками. Малафеев и Лейферт воздвигали целые деревянные театры огромной вместимости. Но по военному, смутному времени совет министров признал небезопасным допускать такое скопление простого народа на открытом и притом бесплатном пространстве: балаганы были разрешены лишь в парке Народного дома, на Петербургской стороне; вход платный, по билетам, что уже одно само по себе, при всеобщем оскудении обеспечивало отбор "гуляющих": не у каждого найдется хотя бы пятак на входной билет.
Для балаганного представления заказана была специальная пьеса, долженствующая поднять воинский дух, "Севастополь". Тема - особо отвечающая моменту, ибо и тогда, как теперь, Россия несла поражение.
"Сто восемьдесят первые" столпились у балагана перед картинами, которыми размалевана была огромная его стена. Синее море в волнах, из волн торчат мачты затопленных кораблей, Малахов курган - плетеные туры, земляные мешки, солдаты в бескозырках, широкие белые ремни через грудь, коленопреклоненные, - и над ними сиянии икона божьей матери троеручицы.
Иван, ефрейтор, подтолкнул локтем Адамуса, смешливо:
- Смотри-кась, и в Севастополе, выходит, божественные явления были. Нынче поп после обедни оповещал: божия матерь - не сказал только, о скольких руках - обозным лейб-гвардии Конного полка являлась. В сиянии тоже, как эта самая.
Адамус не ответил. Он смотрел на следующее полотно - на адмирала с подзорной трубкой в руке. Бомбы, круглые черные, рвутся у самых ног, из окопов кругом лезут на него со штыками французы в синих мундирах, ярко-красных штанах, англичане в синих и красных мундирах, турки в фесках с кисточками, страшно усатые, а он стоит неколебимо, распялив ноги. Подписано выкрутасами: адмирал Корнилов.
- Скажи на милость! И тогда Корнилов воевал? Нашего корпусу командир - тоже Корнилов значится. Бравый генерал. Родня, что ли? В таком разе надо посмотреть слазать. Пошли, землячки?
Иван оглянулся. Солдат незнакомый, из фронтовых, видать. Пойти, что ли, в самом деле? Чего так толочься по снегу, на морозе. Кругом - ни ларьков, ни силомеров, ни стрелковых палаток с кривоствольными малокалиберками для призовой стрельбы по мишенькам... Жидкие нынче праздники.
Кто-то из команды возразил, однако:
- Погодим. Такой разговор идет, я слыхал, будто царь нынче в Народном самолично будет. Народу, так сказать, явится. Забьемся в балаган, а главного не увидим.
