Как бы там ни было, в комнате ощущалось напряжение, и я словно пробудилась, будто выпила двойной эспрессо.

Я кашлянула, повернулась к своему искаженному отражению в рукомойнике. Он не был против, чтобы это закипало. Нам нужен был просто разговор. Я подвинула к нему банку маринары, указала на сковороду, висящую на крючке у плиты.

— Думаю, ты в состоянии подогреть это, — сказала я. Я порвала пачку руколы и высыпала в миску. А потом, изображая бодрый голос Марлин, я сказала. — И… откуда ты прибыл в Портлэнд?

Он остановился с банкой в руках.

— Ты не знаешь, да? — сказал он.

Мои ладони стали потирать руки, пытаясь прогнать мурашки.

— Просвети меня.

Кен склонил голову на миг, глубоко вдохнул. Он пробормотал что-то резкое, мужское и японское. Он не казался напряженным, но в темных глазах была борьба.

После мига переживаний он поднял голову, решив не выпускать то, что закипало в нем. Он налил соус в сковороду, взял мою деревянную ложку, чтобы размешать его.

— Я родился в Точиги, у подножия Нантаи-сан, но рос по всей Японии. Теперь я чаще всего возле Токио, но провел несколько лет в Киото, — он назвал Киото осторожно, словно ожидал, что я с пониманием вскину бровь или вздрогну. Это была проверка?

Но я склонилась над рукомойником, наполнила миску водой. Я провалю проверку.

— Звучит неплохо.

Кен сзади ощущался слишком близко. По спине пробегала дрожь, как от холода, но на кухне было тепло.

— Я не успел побывать в храмах или дворце. Я был там… по делу, а не ради развлечения.

И как на это ответить? Я потерла глаз мокрой ладонью. Я реагировала на его присутствие как школьница с разыгравшимися гормонами. Он был милым и странным парнем, разогревающим соус для спагетти. Я была замкнутой в себе девушкой. Мы должны суметь поговорить и поужинать.

Кен приблизился сзади. Я напряглась, прижала миску к животу для защиты.

— Кои, — сказал он тихо у моей шеи. Я ощущала ладонь на своем плече, а потом уловила пряность мужского лосьона после бритья, прогнавшую горький запах руколы. — Кои? — сказал он снова, и его голос проник в меня, мне захотелось прильнуть к нему, укутаться в тепло и запах. Его ладонь скользнула по моей спине и пропала. Я затаила дыхание. По телу пробежали эмоции, и я поджала голые пальцы ног на холодной плитке пола. — Я тут не по своей работе, — сказал он. — Не нужно так опасаться.

— Не понимаю, — мне нужно было пространство. Я не могла сдерживаться, пока он проникал в мое личное пространство.

— Стена между тобой и миром не скрывает твою сущность, — сказал он. — Тебе не нужно бояться меня.

Я повернулась к нему, резкие слова о незнакомцах и их непрошеных советах крутились на языке. Ошеломление в его глазах остановило слова, но мы были так близко друг к другу. Он словно источал приглушенное сияние, и моя кожа впитывала это тепло как губка. Наше дыхание слилось на миг: кофе и свежесть.

— Кто ты? — прошептал он, и я ощущала себя открыто и уязвимо. Веселье пропало. Он впивался в меня взглядом, видел меня.

Кои Пирс не была уязвимой.

— Я — Кои, — мой голос разрезал напряжение в воздухе. — И остальные вопросы могут подождать конца ужина.

Кен рассмеялся, его черты смягчились.

— Ты такая же независимая и полная смыслов, как твой тезка.

Я прищурилась.

— Откуда ты вообще берешь такие слова?

Он склонился и понюхал.

— Похоже, соус подгорает.

Я ткнула его локтем и забрала деревянную ложку. На дне сковороды образовалась подгоревшая корочка. Я выключила конфорку.

— Надеюсь, ты не очень голоден, — сказала я.

— Ужасно голоден, — сказал он и обошел стол.

Я отдала ему почти весь спасенный соус, а свою лапшу посыпала кучей пармезана и перцем. Мы сели на барных стульях у стойки. Кен почти не трогал салат. Он съел лапшу в японском стиле, доказывая, что он не рос в Америке. Мама жаловалась миллион раз, когда папа так делал.

Мы говорили, пока ели, о школе и моей сестре. Каждый раз, когда я спрашивала о жизни Кена, он разворачивал разговор ко мне. Я не могла бороться с ним в беседе, не выглядя грубо. Блеск в его глаза показывал, что ему нравилось смотреть, как я борюсь.

В дверь постучали.

Я покраснела. Я совсем забыла о Марлин. И папе.

Кен указал на дверь вилкой с лапшой.

— Ты не будешь отвечать?

— Конечно, буду, — рявкнула я, накалывая на вилку латук.

Я оставила вилку, не съев латук, и отодвинула стул, чуть не сбив стакан с водой.

Я открыла два замка, сдвинула заедающий засов. Марлин стояла у двери, обвивая рукой пояс папы.

Я смерила ее взглядом старшей сестры.

Марлин вздохнула. Папа отрастил немного бороду, серая просвечивающая кожа натянулась на острых скулах. Мой всегда опрятный отец, даже в худшие времена, не покидал дом, не побрившись. Одно из одеял мамы было на его плечах, как плащ.

— Я не могу справиться с папой, — сказала Марлин. — Сестра из программы опеки больше не возьмет его.

— Блин, Марлин, — я шагнула вперед и обвила папу руками. Я ощущала его слабую дрожь, как у алкоголика, который старался не пить. — Давно он такой?

— Неделю.

— Он принимает лекарства? Почему ты не отвела его врачу? Нельзя это запускать!

— Перестань, — сказала Марлин. — Конечно, я отвела его к врачу. И он принимает лекарства.

Я сморгнула слезы. Марлин тоже было непросто. Она всех исправляла, но не могла помочь одному из самых важных людей. Я покачала головой и провела папу в квартиру. Кен встал, но я махнула ему скрыться из виду. Марлин не нужно было его видеть.

Папа упал на диван, как медуза. Марлин повернулась, словно хотела уйти. Что? Я бросилась за ней.

— Знаю, с папой сложно. Но я пытаюсь строить жизнь. Я не могу оставить его и ходить на занятия.

— Серьезно? — Марлин повернулась, было видно ее красные глаза и дорожки от слез на лице. — В этот раз будет иначе? Ты не станешь пропускать занятия, когда станет слишком сложно? Или будешь и дальше сбрасывать звонки? Игнорировать скучные детали жизни, которые просто мешают тебе, как когда мама умирала от рака?

— Ты не понимаешь, как это.

За мной Кен подвинулся и прошептал папе что-то на японском.

— Перестань, — она подняла ладонь, словно могла физически остановить мои протесты. — Ты бросила все курсы, на которые ходила. Ты бросила маму, когда она нуждалась в тебе больше всего. Ты можешь потерпеть хоть раз ради папы.

— Марлин, — сказала я. Гнев превратился в боль. Это было не так. Я не сдалась. Она не понимала, как сложно мне было каждый день.

Я поежилась. Как я могла объяснить, что ощущала, когда мама умирала? Сначала она хотела, чтобы я касалась ее, и я держала ее за руку и ощущала холод, в меня пробиралась пустота.

Но было хуже, когда мама поняла, что что-то не так. Она посмотрела на меня и медленно отпустила мою руку.

— Знаешь, почему я назвала тебя Кои? — сказала она. — Потому что ты всегда была сильной, даже когда была крохой. И я хотела, чтобы ты помнила, когда станет тяжело, — голос мамы дрогнул. Она закашлялась, и я взяла стакан воды и придерживала соломинку у ее потрескавшихся губ.

Она с болью делала глотки, и я ощущала боль в своем горле.

— Кои могут жить на любом континенте, почти при любой температуре. Выживать даже в самой грязной воде. И ты это получила, да? — я посмотрела в окно, где медсестры бегали по коридору. — Грязную воду, — повторила мама.

— Ничего страшного, — я хотела взять ее за руку.

Она слабо отбила мои пальцы.

— Тебе нужно беспокоиться о себе, когда весь день проводишь с тем, что лежит на дне пруда.

Морфий спутал ее мысли. Мама была эмоциональной, опасно затрагивала темы, которые не стоило поднимать. Я обняла красного плюшевого дьявола в плаще и с А на груди, которую я вышила, когда она начала адриамициновую химиотерапию.

— Порой сила, моя маленькая рыбка, означает держаться у дна пруда всю зиму, — сказала она. — И так можно выжить.

Сердце разбивалось на тысячу осколков в той комнате. Мама разрешала мне не приходить в больницу. Не трогать ее. Не получать холодные фрагменты умирающей женщины.