— Надеюсь, что когда-нибудь я смогу понять, что написано в этой книжке, и тогда с интересом прочту ее. Желаю вам большого счастья. Рад, что вы снова вместе. Мечтал об этом с детства.

Я поехал.

— Ни пуха ни пера! — одновременно напутствовали меня супруги Болдыревы.

— К черту! — буркнул я, уходя.

Мы без приключений доехали до моста, только сильно замерзли, хотя кабина была утепленной, а на мне меховые унты, а под полушубком меховая куртка.

На Кирилле была его дубленка, норковая шапка. Христина в своей светлой шубке из искусственного меха и белой пушистой шапочке выглядела рядом с ним более чем скромно. От холода она укрылась пуховым платком. На ногах валенки. Но до чего же это была красивая пара. В поселке мостостроителей на них все восхищенно оглядывались.

Кирилл не откладывая в долгий ящик приступил к своей программе ухаживания. Вечером я улегся спать (нам с Кириллом отвели для ночлега кабинет начальника строительства. Он на диване, я на раскладушке), а они с Христиной ушли в клуб, где демонстрировался фильм Эльдара Рязанова. Я его видел, Христина тоже видела. Мы тогда втроем и ходили в кино, с Алешей.

Не помню, говорил ли об этом? У меня с детства такое свойство: я почему-то легко могу себя поставить на место другого человека со всеми его мыслями, ощущениями, переживаниями.

И теперь я так хорошо представлял, что творится в душе Христины, всю ее горечь и боль от потери любимого человека, обиду, ущемленное самолюбие. Ведь все знали о предстоящей свадьбе, и теперь кто жалел ее, а кто и злорадствовал, особенно завистницы.

Неожиданное ухаживание Кирилла, который отнюдь не внушал ей отвращения, и льстило ей, и отвлекало от душевной боли, и слегка кружило голову. Бедная девушка!..

Впрочем, почему это «бедная»? Кирилл был моложе отца — сияющая перед ним открывалась дорога. Одно лишь я знал твердо: не был он добрее отца. Не был таким добрым, как Андрей Николаевич. Меня заботило: достаточно ли серьезно относится Кирилл к Христине Даль?

Перед сном (я уже наполовину выспался, когда Кирилл пришел) я спросил его, извинившись предварительно за вопрос, любит ли он Христину.

Он чуть не вспылил, но неподдельная тревога в моем голосе его успокоила.

— С каждым часом все больше, чудесная девушка!

— И с каких пор вы ее… полюбили?

— С первого взгляда.

— Простите, а что у вас было к режиссеру Ксении Болдыревой?

— Наваждение. И оно, к счастью, рассеивается. Ты что, меня осуждаешь?

— Что вы! Тогда в Ялте мама влюбила вас в себя, потому что вы напоминали ей молодого Болдырева. У нее было увлечение. У вас наваждение…

А Христина… Лучше ее вам не встретить никогда. От всей души желаю вам с нею счастья.

Но она еще не дала согласия?

Кирилл удивленно взглянул на меня и, пожелав спокойной ночи, выключил свет.

Все же я уснул раньше. Его что-то тревожило, он переворачивался с боку на бок и даже курил.

Утром я проснулся в шесть часов и, тихонько одевшись, пошел к своей «Татре». Надо было подготовить ее к трудному переходу. Мотор застыл. Повозился изрядно, пока вернул двигатель к жизни. Позавтракали мы втроем в столовой. Выехали ровно в 8.30. По зимнику.

Сначала трасса шла вдоль Ыйдыги, а затем спустилась на лед. Высоко в лиловатом небе за нами плыла полная луна. Она провожала нас весь день, куда мы, туда и она — огромная, яркая, словно вырубленная из куска янтаря. Где-то, может, было солнце, но не у нас. На нашем небе только отсветы — зеленоватые, фиолетовые, алые. У горизонта за горами небо совсем было радужное. Тайга окутана серебряным снегом — таким же тяжелым, таким же блестящим, как чистое серебро. А трасса под колесами синяя-синяя (Ыйдыга здесь глубокая). Все дремучее, непроходимее тайга за ледяной рекой, все выше, круче и неприступнее базальтовые скалы справа от нас.

— Я понимаю, отчего эту трассу называют звездной, — тихо проронила Христина.

— Вот он, лик на скале! — воскликнул я, останавливая машину.

Мы попрыгали на лед.

Прекрасное женское лицо — не земное, нет, с какой-то иной планеты — показалось мне в эту вторую встречу еще прекраснее.

Какую загадку таил в себе этот лик на скале? Какую неразгаданность скрывали эти огромные, в половину лица, круглые глаза без зрачков? Угрозу, надежду, обещание, знания, которые нам пока недоступны? Чему усмехались чуть выпуклые губы? Отчего так пристально и грозно заглядывали эти нечеловеческие глаза глубоко в человеческую душу? Мне вдруг показалось, что лик на скале предупреждает меня о чем-то, как бы предостерегая: берегись!

— Если долго смотреть, становится жутко, — произнесла Христина.

Кирилл лишь кивнул головой.

Молча забрались мы в уютную кабину «Татры», молча поехали дальше. Ыйдыга осталась позади, трасса пошла в горы. Вы видели горы Забайкалья? Суровый и страшный пейзаж. Неповторимый. Вряд ли где на земном шаре есть именно такой… Может, на Луне в горных областях.

Я очень крепко держал в руках баранку (просто вцепился в нее) и так внимательно поглядывал на приборы, будто вел не грузовую машину, а самолет.

И в том, что вдруг на крутом повороте обломилась рулевая сошка, моей вины не было. (Механики, ремонтировавшие «Татру», так и признали впоследствии.)

«Татра» стала неуправляемой. Ее потащило прямо в пропасть. Мои спутники не издали ни возгласа, ни словечка: боялись помешать мне справиться с бедой.

Я быстро открыл дверь кабины:

— А ну, прыгайте оба!

— Но как же ты?

— Андрюшка, прыгай и ты, черт с ней, с машиной!

— Прыгайте, скорее, черт вас дери! Я за вами. Ну!

Когда они выпрыгнули, я захлопнул дверь: мыслимое дело, Такую новую «Татру» разбить!

Машину тащило к пропасти. Кирилл и Христина бежали за ней и орали:

— Андрюшка, прыгай!

Я делал все возможное и невозможное, судорожно хватаясь за все подряд. Почему, черт побери, я не мог ее остановить, эту «Татру»? Ни повернуть. Все произошло у крутого поворота. Как я сумел ее остановить?

Пропасть надвигалась. Видел я уже эти забайкальские пропасти — где-то на дне клубится темный туман. Пора было уже бросать машину, но что-то сильнее меня не давало это сделать, просто не мог. «Татру»-то мне доверили… Совсем новую. Черт знает почему она сломалась. Может, не выдержала мороза? Она же не человек.

Меня спасло то, что трасса заворачивала, а машину завернуть я не мог, и она стала выходить на обочину. Снег припорошил осевшую летом землю, и она стала вровень с трассой, но едва на нее ступило переднее колесо, как оно провалилось, и «Татра» накрепко засела в капкане… метрах в трех от обрыва.

Я открыл дверь и пригласил своих «научников» в кабину.

— Не замерзли еще? Идите в кабину. Придется ждать попутной машины, чтоб взяли нас на буксир. Сами не выберемся.

Но они предпочли три часа приплясывать около «Татры», никак не могли поверить, что она сидит крепко.

А между тем «Татру» еле вытащили попутные машины, шоферы помогли наскоро подремонтировать и отбуксировали нас без особых приключений (если не считать мороза в 47 градусов с резким ветром и небольшого землетрясения).

В поселке туннельщиков меня узнали и попросили выступить у них на катке. Я не ломался, лишь предупредил, что год уже не тренируюсь, так что заранее прошу извинения.

Музыку я подобрал сам (пластинок у них много да еще магнитофонные записи), совсем не ту музыку, что мне находил Чешков.

Все выступления я построил на основе юмора и импровизации. Всякие пародии, моносценки, лирические миниатюры. Это была сверхвольная программа. Чешков бы за нее меня просто-напросто убил.

Смеялись все до упаду, хотя посинели от холода. Уговаривали меня приезжать еще. Я обещал.

На обратном пути пришлось задержаться на пару часов в одном ущелье, чтоб помочь веснушчатому парнишке с золотым зубом. У него кончился бензин, и он, чтоб не замерзнуть, пел во все горло песни.