Драки было не миновать. Только бы у них не было ножа, подумал я, если ножа нет, то их ожидает неприятный сюрприз. Дело в том, что тренер на всякий случай обучил меня боксу. Сам Чешков начинал свой трудовой путь в рядах славной милиции, откуда его, впрочем, почему-то отчислили… — несмотря на отличное знание силовых приемов.

Не пришлось мне эти самые приемы пустить в ход и на этот раз. Только начали драться, нас задержала милиция, и всех четверых доставили в отделение. Там было тепло и пусто. Скучающий дежурный мигом разобрался в ситуации и моментально рассортировал нас: артиста отправили спать в один из кабинетов, обоих собутыльников задержали, а меня отпустили с миром домой. И я снова очутился на улице, где мело еще сильнее.

Общежитие я не нашел, оно словно провалилось сквозь землю. Я уже готов был зареветь, как маленький, когда вдруг вышел на каток. Там было много света и музыки — может, я уже давно слышал музыку и машинально шел на ее зов. Я зашел в крытое помещение, где дежурила пожилая женщина в валенках, тулупе и шапке-ушанке, и надел коньки. Хороший, удобный каток. (Ребята постарались.)

На катке не так уж мало любителей покататься, принимая во внимание погоду. В основном молодежь, я из них никого не знал, да мне было не до них.

Занятый своими чувствами, я свободно понесся вперед, импровизируя, вспоминая фигуры из одиночного катания. Где-то кто-то менял пластинки, громкоговоритель усиливал мелодию. Здесь никто не оценивал мое выступление по шестибалльной системе. Все исчезло, только лед и музыка. Радость тела, радость души, окрашенной печалью, горем.

Внезапно зазвучала сюита из «Пер Гюнта». Григ., та самая мелодия, под которую я когда-то выступал.

Помню, сколько мне пришлось спорить с Чешковым из-за этой сюиты. Чешков хотел что-нибудь современное — джазовое переложение, я настаивал на Григе.

— Пора наконец найти себя, — орал на меня Чешков, — лирика или характерность. Ты создан скорее для характерного танца…

— И то и другое. Но от Грига я не отрекусь.

— Так это лирика!..

— Пусть будет лирика…

Давно я не вставал на коньки, не упражнялся, но, видно так в меня въелись все эти туры, многоскоки, двойные, тройные лутцы, сальховы, пируэты, что я даже после такого перерыва ни разу не споткнулся, не упал. Ничего не забыв, я носился по льду, словно летал по воздуху! Наконец смутно до меня дошло, что я один на ледяном поле, все отошли к барьеру и жадно, смотрели на меня.

Когда я остановился, запыхавшись, — меняли пластинку, — раздались аплодисменты, восторженные крики и уже не смолкали до конца.

— Это же фигурист Болдырев, я говорил, что он оставил спорт и приехал сюда! — выкрикнул кто-то с горячностью.

Потом меня окружили — разрумянившиеся, благожелательные, восхищенные лица.

— Ты Андрей Болдырев, фигурист? Почему никогда не приходишь на каток? Приходи. Скажи, какая тебе нужна музыка, мы подберем диски.

Кто-то, не растерявшись, уже совал мне авторучку и записную книжку для автографа.

Черт знает что, и отказаться неловко: подумаешь, знаменитость. Мое замешательство поняли, как должно. Любителей автографов оттеснили.

— Отдохнул? Может, еще что-нибудь?.. А?

— Ладно?

— Какую музыку?

Я не успел ответить, как зазвучал оркестр Поля Мориа. Я исполнял это вдвоем с партнершей Мариной Шалой. Теперь импровизировал.

Я носился по льду до полного изнеможения — произвольная программа, каждый мой прыжок вызывал, словно эхо, гул аплодисментов и криков. Откуда-то набралось столько народа… Наконец музыку выключили, каток закрывался.

Меня целой толпой проводили до дома… где я теперь не жил.

Когда все, разошлись, взяв с меня слово приходить на каток, я потоптался внизу около батареи и снова вышел на улицу.

Куда же все-таки идти? Я пошел «куда глаза глядят». Шел, пока не подкосились ноги, все же я очень устал за сегодняшний день. Я остановился, беспомощно озираясь. Уже не поземка мела, а вьюга начиналась… Я был близок к слезам, как мальчишка, когда на меня налетел высокий мужчина в дубленке. Свет фонаря осветил характерное, худощавое лицо. Это был Кирилл Дроздов.

— Болдырев… Андрюша? — неуверенно спросил он. — Почему ты стоишь здесь, так поздно, в такую погоду?

— Мне негде ночевать, — выпалил я в полном отчаянии, — понимаете, так сложилось, что сегодня мне негде ночевать. Искал общежитие, где знакомые ребята живут… не нашел. Забыл, как оно называется. Там живут трое ребят с судна «Баклан». Никто не знает их. Завтра я вернусь в пекарню к Алеше Косолапову, но сегодня этого нельзя делать…

— Из-за Христины?

— Да. Как вы догадались?

— Ну, что же, переночуешь у меня. Пошли. Вот в эту дверь. Все-таки тесен мир, и слишком много в нем странных совпадений.

Когда мы вошли в квартиру, ему пришлось помочь мне снять пальто, так как у меня пальцы не гнулись, до того я промерз. Он быстро вскипятил воду и напоил меня кофе.

— Телефон на письменном столе, — сказал он мне.

— Надо позвонить домой?

— А как ты думаешь, они же беспокоятся.

А так как я нерешительно смотрел на него, он сам набрал номер и передал мне трубку. У меня сжалось сердце, когда я услышал милый голос отца… Андрея Николаевича.

Я сказал, что заночую у знакомых, и хотел повесить трубку, но неожиданно для себя рассказал ему, в каком состоянии Христина. Болдырев-старший чертыхнулся, а мне почему-то стало легче.

Я осторожно положил трубку и обернулся — Кирилл, сдерживая улыбку, закуривал, удобно устроившись в кресле. Фотография мамы стояла на прежнем месте.

— Бедняжка Христина, — сказал он с искренним сочувствием, — если бы я знал, что она так переживает приезд Ксении Филипповны, я бы ее успокоил…

И так как я вопросительно смотрел на него, он пояснил:

— Показал бы ей телеграмму, в которой Ксения извещает о своем согласии быть моей женой.

У меня на мгновение потемнело в глазах. Должно быть, я побледнел. Но тотчас я овладел собой. Какое это имеет значение для меня, взрослого парня. Пусть мама выходит замуж за кого угодно. В ее дела я больше не вмешиваюсь. И все же я сказал Кириллу, что не советую ему на ней жениться.

Он расхохотался.

— Не советуешь… Почему?

— Мама не очень добрая.

— Она к тебе не добра?

— Ко мне добра, я сын, но к мужчинам… Она никогда не пожалеет неудачников, например.

Он прошелся по комнате, внимательно посмотрел на меня, словно чему-то удивился, и присел на краешек письменного стола. Взглянул уже спокойно.

— Смотри на меня, — приказал он, — разве я похож на неудачника? Ну?!

— Нет, не похож.

— Разумеется. Потому что никогда им не был и не буду. Неудачник — это, чаще всего, лодырь. Понятно? Я привык работать. Но давай поговорим о тебе. Что случилось? Чем ты неудовлетворен? Что тебя мучит? На тебе, парень, что называется, лица нет.

Он сочувственно и ласково посмотрел на меня и вдруг внезапно напомнил кого-то… Кого? Близкого… Изгиб рта, выражение глаз… Ну, конечно же: он походил на Андрея Николаевича, как родной брат, только Болдырев был гораздо красивее.

Ну, ясно, чтоб понравиться маме, мужчина должен походить на Болдырева. Никольский тоже был похож. Ну и ну!

— Где вы познакомились с мамой? — спросил я, скрывая улыбку.

— В Ялте. В феврале. Была такая буря, что волны перебили все фонари на набережной. Так случилось, что, кроме нас двоих, никого не было возле моря. Ксения подошла слишком близко, ее чуть не сбило с ног, пришлось оттащить, пока не смыло в море. Она вся намокла. Оба вымокли.

— Мама не сказала вам, что вы напоминаете ей одного человека?

— Сказала. Ты наблюдательный парень. Но ведь это значит лишь одно: всю жизнь она тянулась к одному типу мужчины. Что ты на меня так смотришь? Ты слишком юн, Андрюша. А в общем, советую запомнить: мужчина должен быть мужчиной, а не бабой. Тогда от него не уйдет жена…

Я подозрительно уставился на Кирилла Георгиевича — он был задет за живое.