Па подвел телегу как можно ближе к домику, остановившись только тогда, когда грязь стала забивать колеса. Соседнее поле было вспахано лишь до половины, поросшая мхом лужайка выглядела зеленым островом среди моря темной земли. Луна Сизарей звала к посевным. Луна Павлинов была бы к ожиданию.

К полю не притронутся до тех пор, пока дом не будет сожжен дотла и восстановлен заново. На сей раз, когда они подходили к двери, Фу уловила настоящее, знакомое зловоние чумы и смерти.

– Подлец, следи за телегой. – Па поманил Фу пальцем. – А ты пойдешь со мной, девочка.

Фу сглотнула. Па перерезал глотки у нее на глазах и раньше, но только когда не мог уберечь ее от этого зрелища. Это воспринималось как еще одна символическая передача, еще одна связка вождя, еще одна клятва, которую ей придется нести. Зубы на шее потяжелели.

Когда, а не если.

Дверь распахнулась в вонючий мрак, и Фу последовала за Па внутрь.

Два тела свернулись рядом на тюфяке в дальнем конце единственной комнаты. Покрытая сыпью рука лежала на деревянной кадке с водой. Покрывало сбилось набок в агонии лихорадки, по-прежнему оживлявшей клейкое тепло помещения.

К удивлению Фу, Па развязал свою маску и положил ее на низенький столик рядом с глиняной тарелкой плесневеющих хлеблинов.

– Мешает, – пояснил он, почесывая нос.

Не успела она сдержаться, как сам собой выскочил вопросительный шепот:

– Почему ты не взял Подлеца?

Фу тоже сняла маску. Па оглянулся через плечо. Понизил голос:

– Этому парню не нужна практика в резании глоток.

Не успела Фу переварить этот ответ, как короткую тишину нарушило всхлипывание.

Па подошел к тюфяку. Фу была теперь его тенью. Он опустился на колени в грязь и осторожно подложил руку под затылок женщины. Пот прилепил ее темные волосы к черепу, лицо и руки были фиолетовыми от явной Печати Грешника. Желтая корка вокруг глаз стала крошиться, когда они приоткрылись.

– Болит, – сорвалось с сухих окровавленных губ.

Па обладал множеством голосов. У него про запас имелся голос вождя, чтобы наилучшим образом направлять свою семью Ворон. У него был голос Дворняги, которым он подкалывал Негодницу или разыгрывал Обожателя. У него был голос Па, которым он учил Фу пользоваться зубами, вершить праведный суд при споре, обращаться хоть с павлиньим дворянством, хоть с нищими Сизарями.

Но был у него и еще один голос, тот, которым он говорил, когда впервые принял Фу как свою. Когда кошмары о матери все еще заставляли ее заходиться отчаянным плачем. Когда она сжималась при каждом мелькании белой ткани на рынках. Когда, заслышав топот копыт, удирала с дороги из страха перед Олеандрами.

Он прибегал к голосу Доверия, чтобы унять ее рыдания, успокоить нервы, увести от шипов, прежде чем она исцарапается и сделает только хуже.

И вот теперь Фу узнала, что он прибегает к нему, когда перерезает горло.

– Тсс-с, – сказал Па нежно, опуская руку к половине лезвия на боку. – Мы тут.

Капля крови просочилась и теперь дрожала на губах женщины.

– Пожалуйста, – задохнулась она, – …горит…

– Фу. – То был голос Па. Настало время учиться.

– Да. – Она опустилась на колени рядом.

– Подержи ее голову.

Липкие волосы захрустели под ладонями Фу. При виде меча Па она зажмурилась.

– Ты должна открыть глаза. – Голос Па прозвучал как замечание и извинение одновременно.

Фу стиснула зубы и послушалась.

– Вороны, – пробормотала грешница. Красная капля скатилась с губ, растянувшихся в слабую улыбку облегчения. – Сжальтесь. Больше не…

– Больше не будет. – Па провел лезвием поперек ее горла. – Спи, сестра.

Последовал резкий толчок. Грешница умерла, улыбаясь.

Когда тело застыло, Па передал Фу сломанный меч рукояткой вперед.

– Для мужа.

Она попыталась скрыть изумление. Лезвие чуть не выскользнуло у нее из рук. Наблюдать было тяжело, но это… Когда, а не если.

Жалость была даром вождя. Проявление ее было обязанностью.

Она потянулась ко второму телу. Приложила два пальца к тому месту, где шея переходила в плечи. Кожа была холоднее. Дорожка пота давно высохла и стала солеными струпьями.

Никакого пульса.

Она раскрыла ему рот и дотронулась до зуба. Если он еще жив, костяная искра споет ей в два раза громче, чем любая в ее связке. Вместо этого последовал вздох и гуденье.

– Он мертв. – Передышка. Узел в животе распустился.

Па потянулся было к ее плечу, но удержался. Его руки все еще были в крови. Он сполоснул их в кадке с водой, вытер об откинутое покрывало и встал.

Что бы он ни хотел сказать, теперь было уже ни к чему. Вместо этого он надел маску и сказал:

– Забирайте их.

При участии Подлеца тела были упакованы и погружены на телегу за четверть часа. Остальные жители деревни ждали в общине, переминаясь в тревоге и тихо переговариваясь между собой.

Никакого причастного видно не было. Фу рассердилась.

Как только они оказались в пределах слышимости, журавлиная арбитрша сделала шаг навстречу.

– Благодарим за ваши… услуги, – сказала она, ломаясь. – В качестве оплаты мы сложили у ворот дрова на два костра.

– И? – Па повернулся к огороженному пастбищу, на котором толпились козы и рогатый скот.

– Это все, что у нас есть.

Журавли владели наследным правом честности, но то, что они умели распознавать ложь, вовсе не значило, что они никогда не обманывали сами. Фу насчитала по меньшей мере три железных колокольчика на ошейниках – три животных были помечены ими на забой. Для представителей Обычных каст деревенские жители выглядели неплохо, никто не нуждался ни по части еды, ни по части одежды. Они могли бы пожертвовать рулоном ткани или какой-нибудь самой маленькой коровкой в качестве причастного, да хотя бы обычным мешком соли, запросто.

Фу уловила, как кто-то буркнул из толпы:

– Корми Ворон.

Лицо Журавлихи напряглось.

– Это все, – повторила она.

Полностью поговорка звучала менее щедро: «Так или иначе – мы кормим Ворон». Завет не благоволил к скупердяям. Недостачу сейчас Вороны скорее всего заберут позже – грешниками.

Па ждал, давая Журавлихе последнюю возможность одуматься. Никто не шевелился. Затянувшееся затишье нарушал только перезвон убойных колокольчиков.

Па подошел к отделению в борту телеги и, к смущению лордиков, достал две пары щипцов. Он вручил их Подлецу.

– Забери зубы.

Тавин сжал кулаки.

– Да, вождь.

Подлец приблизился к первому из саванов. Фу надеялась, что это не та женщина, горло которой они только что перерезали.

Прежде чем это выяснить, она повернулась маской к селянам. Большая их часть уже посерела. Семьи вроде их собирали для причастного молочные зубы, не испытывая ни необходимости, ни желания вырывать зубы у покойников. Злобное перешептывание становилось все громче с каждым шуршанием савана.

– Здесь?

Ну конечно же, принцы нынче пошли брезгливые.

Селяне посмотрели в его сторону. Принц Жасимир кашлянул и понизил голос.

– Мы обязательно должны делать это здесь… вождь?

Он обронил этот титул, как сойка, что выкатывает яйца соперницы из гнезда.

– Да, – ответил Па голосом вождя.

За ее спиной железо заскрипело о кость – это Подлец принялся за работу.

При каждом стуке падавшего в телегу зуба арбитрша вздрагивала. Стоявшие позади нее жители деревни обменивались все более хмурыми взглядами, не сулившими ничего хорошего. Чем скорее они выберутся на дорогу, тем лучше.

Наконец постукивание прекратилось. Через мгновение Подлец передал Па узелок, ткань которого расцветала красными точками.

– Вы закончили? – спросила арбитрша.

Па взвесил узелок на ладони.

– Да, сестренка, сгодится. – Он свистнул, отдавая приказ к выступлению. – Вернемся, когда позовете.

Когда, а не если.

Телега двинулась со скрипом. Они подкатили к воротам, где Соколы у сигнальной мачты спустились лишь затем, чтобы их пропустить, махнув на штабеля дров рядом с корытом для их громадных лошадей. Фу удивилась, когда Тавин пошел следом за Обожателем. Может быть, он хотел как можно быстрее вернуться на плоскогорье. Они впервые думали одинаково.