ПАСТЕРНАК. Моя жена – очаровательная женщина.

СТАЛИН. Да, моя жена тоже была глупой. Жаль, что она умерла. Борис, как ты думаешь, мы окажем Мандельштаму услугу, если отправим в небольшой отпуск с его интеллигентной женой, на грудь которой ты из благородства никогда не заглядывался?

ПАСТЕРНАК. Я думаю, это будет большая потеря для искусства.

СТАЛИН. Нет, если его этот отпуск чему-то научит. Зачастую, это очень важно для человека, чему-то научиться до того, как он умрет. Ты согласен?

ПАСТЕРНАК. Да, но…

СТАЛИН. Ответ неправильный. Если на то пошло, это глупая контрреволюционная болтовня. Позволь сказать тебе, Борис, это не так просто, быть слугой народа. Ты и представить себе не можешь, сколько дерьма мне приходится перелопачивать каждый день. Ты пишешь о том и пишешь об этом, там бабочка, тут восхитительная грудь, но мне постоянно приходится решать вопросы жизни и смерти. Вот я и спрашиваю тебя, как мужчина – поэта, что мне делать?

ПАСТЕРНАК. В вашем распоряжении так много поэтов. Почему вы спрашиваете меня?

СТАЛИН. Потому что, только пусть это останется между нами, остальные – толпа дебильных подхалимов. Они всегда готовы назвать черное белым, а верх – низом. Минск для них столица Франции, они будут совокупляться с мертвой гиппопотамихой, если я им скажу. Но ты – другой, Борис. Твое мнение я уважаю.

ПАСТЕРНАК. Не уверен, заслуживаю ли я такого уважения.

СТАЛИН. Перестань, Борис. Скромность всегда лжива.

ПАСТЕРНАК. В это трудное время поэту непросто заслужить уважение.

СТАЛИН. И это моя вина? (Пауза). Алло?

ПАСТЕРНАК. Нет. Это не ваша вина.

СТАЛИН. Что ж, Борис, так приятно это слышать. На секунду ты заставил меня поволноваться. Так что мне делать с Мандельштамом?

ПАСТЕРНАК. Иной раз, знаете ли, самое лучшее – ничего не делать.

СТАЛИН. Только когда ты мертв.

(Слышится траурный марш, СТАЛИН, оставаясь за столом, уходит в тень, прожектор освещает МАНДЕЛЬШТАМА и НАДЕЖДУ, они за кухонным столом, пьют чай, о чем-то разговаривают, потом встают, идут к центру авансцены, смотрят в невидимое окно. ПАСТЕРНАК кладет трубку и присоединяется к ним).

(МАНДЕЛЬШТАМ, НАДЕЖДА и ПАСТЕРНАК стоят у невидимого окна по центру авансцены и наблюдают за траурной процессией, которая движется по улице).

НАДЕЖДА. Вон его несут.

МАНДЕЛЬШТАМ. Бедный товарищ Ленин.

ПАСТЕРНАК. Великий человек, если подумать.

МАНДЕЛЬШТАМ. Гм-м.

ПАСТЕРНАК. Ты не согласен?

МАНДЕЛЬШТАМ. Гм-м.

ПАСТЕРНАК. Не разбив яиц, омлет не приготовишь.

НАДЕЖДА. Почему одним людям так нужно поклоняться другим?

ПАСТЕРНАК. Надежда, у тебя нет героев?

НАДЕЖДА. Я – женщина. Зачем мне герои? Герои – чушь собачья.

ПАСТЕРНАК. У Мандельштама есть герои.

МАНДЕЛЬШТАМ. Все мои герои – мертвые поэты.

НАДЕЖДА. Надеюсь, ты еще не скоро составишь им компанию.

ПАСТЕРНАК. Нравятся нам некоторые последствия или нет, революция здесь останется, потому что только в обществе, управляемом самими рабочими и…

НАДЕЖДА. Рабочие ничем здесь не управляют. Только дорвавшиеся до власти подонки.

МАНДЕЛЬШТАМ. Надя, придержи язык.

НАДЕЖДА. Но как ты можешь стоять, спокойно наблюдать, как мимо проносят этого патологического убийцу, и слушать Бориса, называющего его великим человеком? Сам Борис в это не верит. Что с ним такое?

МАНДЕЛЬШТАМ. Борис – поэт. В его голове звучит много голосов.

НАДЕЖДА. И несколько масок висят на вешалке для шляп, причем нравятся мне далеко не все.

ПАСТЕРНАК. Сожалею, что разочаровал тебя.

НАДЕЖДА. И я сожалею, что ты разочаровал меня.

ПАСТЕРНАК. У твоего мужа в голове тоже много голосов.

НАДЕЖДА. Да, но не один не несет пургу.

МАНДЕЛЬШТАМ. Некоторые несут. Голоса – они всего лишь голоса. Плохо это или хорошо, но ты можешь лишь слушать голоса и записывать то, что они тебе говорят.

НАДЕЖДА. Именно это и делают твои коллеги по Союзу писателей. Только голоса, которые они слушают, звучат не в головах. Их источник – коллективный анус партии.

МАНДЕЛЬШТАМ. Неужели у тебя нет хоть капли уважения? Умер человек.

НАДЕЖДА. Да. Ты прав. Я слышала, они собираются забальзамировать Ленина и положить в стеклянный выставочный стенд. Идеальный символ революции – забальзамированный труп убийцы под стеклом.

МАНДЕЛЬШТАМ. Может, теперь станет лучше.

НАДЕЖДА. Да, теперь будет Сталин. Потрясающее улучшение. В чем дело, Борис? У тебя такой вид, будто ты на похоронах. Ладно, сегодня похороны, но похороны Ленина. И почему ты такой грустный?

МАНДЕЛЬШТАМ. Причина всегда одна. Его любовная жизнь в руинах.

НАДЕЖДА. Ах, бедный Борис. Всегда играешь покинутого поэта.

ПАСТЕРНАК. В ткань любви вплетена глубокая печаль. Ты видишь женщину в определенный момент времени и любишь ее, но потом осознаешь, что любил не человека, который сейчас перед тобой, а воспоминание о давно ушедшем мгновении, и вернуться в него ты уже не можешь, да вообще тогда у тебя возникло ложное представление. Это и есть любовь: неправильно истолкованное воспоминание иллюзии.

МАНДЕЛЬШТАМ. Совсем все не так. Это бред.

ПАСТЕРНАК. Да что ты знаешь о любви? Ты женат.

НАДЕЖДА. Премного тебе благодарна.

ПАСТЕРНАК. Я лишь хочу сказать, что у тебя и Осипа все иначе. У вас интеллектуальная общность.

МАНДЕЛЬШТАМ. Ты хочешь сказать, что никогда не любил интеллектуальную женщину?

ПАСТЕРНАК. Только однажды, и это была ужасная ошибка.

МАНДЕЛЬШТАМ. Борис, если и ошибка, то не из-за интеллигентности женщины.

ПАСТЕРНАК. Наоборот, она оказалась достаточно интеллектуальной, чтобы понять, что я для нее нехорош.

НАДЕЖДА. Чтобы это увидеть, особого интеллекта женщине и не нужно.

ПАСТЕРНАК. Когда я в миноре, вы двое всегда поднимаете мне настроение. Понятия не имею, почему. Но вы правы. Мне надо радоваться. Сейчас прекрасное время для жизни.

МАНДЕЛЬШТАМ. Скоро, возможно, наступит прекрасное время для смерти.

НАДЕЖДА. Мы продолжаем надеяться на перемены. В итоге все остается прежним.

ПАСТЕРНАК. Но у нас все другое. До революции было иначе.

НАДЕЖДА. Да. У царя была тайная полиция. Теперь это мерзкие люди, которые постоянно приходят к нам на кухню, прикидываясь, будто они – писатели. Большие поклонники поэзии Осипа, они задают вопросы, а потом спешат доложить ответы своим тараканам-хозяевам. Я с неохотой пришла к заключению, что немалая часть людей, называющих себя писателями, ничем не лучше канализационных стоков. Для них писать – значит предавать. Мой муж не такой писатель, как эти люди.

МАНДЕЛЬШТАМ. Нет. Произведения этих людей публикуют.

НАДЕЖДА. Публикуют, потому что они – идиоты.

ПАСТЕРНАК. Меня тоже публикуют. И какой я, по-вашему, писатель?

НАДЕЖДА. Если ты не знаешь, то скоро выяснишь.

(Без паузы зажигается лампа на столе СТАЛИНА. ПАСТЕРНАК остается у авансцены, глядя в невидимое окно, а МАНДЕЛЬШТАМ и НАДЕЖДА идут на кухню, разговаривая между собой, садятся за стол, пьют чай, продолжая разговаривать. Никакой спешки, они еще идут к столу, когда начинается разговор СТАЛИНА и ПАСТЕРНАКА. СТАЛИН по-прежнему говорит в телефонную трубку, Пастернак отвечает, трубки в руке нет, поначалу даже не поворачиваясь к СТАЛИНУ. Тот пьет водку).

СТАЛИН. Борис, ты понимаешь, что я должен уважать мнение любого человека, который называет меня гением[2]. Ты называл меня гением, правильно?

ПАСТЕРНАК. Да, называл.

СТАЛИН. На полном серьезе? Или это чушь?

ПАСТЕРНАК. Разумеется, на полном серьезе.

СТАЛИН. Значит, на полном серьезе, но это все равно чушь. Хочешь узнать секрет, Борис?

ПАСТЕРНАК. Он меня не убьет?