– А вот и праники, – улыбнулся лейтенант, вынув следом, пакет с небольшими баранками в белой и розовой глазури из сахара. – Попробуй! Они мягкие, прямо тают во рту!
Я был очень рад, что мой давний друг нашёл себе уютный и безопасный ночлег в такой хорошей компании, где его, вдобавок, ещё и накормят. Со спокойной душой оставив его с этим чудаком из Дзержинска, я вспомнил о той, что приехала ко мне и с первых шагов вступилась за незнакомку. Говорят, когда совершаешь такие поступки, не думаешь о себе. О том, чем рискуешь, против кого идёшь, и какой опасности можешь подвергнуть себя, выручая кого-то другого. У людей это зовётся отвагой, да и у городов тоже, ведь среди нас немало героев, самоотверженно подставлявших себя под удар, защищая своих соотечественников. Мне пока далеко до таких ярких примеров, остаётся лишь восхищаться их мужеством, и отвагой людей, благодаря которым города такими становятся. Ведь ценности у нас те же, что у людей, ими и взращиваются в нас качества, на протяжении всех лет существования. Такому человеку как Елена я был со своей стороны очень рад, и хотел бы, чтобы она у меня осталась.
Поискав в свете уличных фонарей хрупкую фигурку своей храброй гостьи я увидал её тень, грациозно и плавно скользившую по аллее больничного парка. В руке у неё был клочок ватмана с адресом многопрофильной – похоже, она просто не знала здесь никаких других адресов. Я видел и чувствовал, что она ещё слишком растеряна, и идти ей некуда. Но что заставило её вот так сорваться и с одним ноутбуком приехать сюда, я не мог даже предполагать. В тот момент я вдруг очень ясно ощутил её боль. Невидимая глазу, но яркая для бесплотных духов, плазма горечи и отчаяния струилась из её сердца так, что могла бы освещать собой весь этот парк.
– Что случилось, Елена? – спросил я её, не надеясь, конечно, услышать ответ.
Но она присела на одну из скамеек в парке, поглядела в мои городские окна через бульвар и заговорила со мной – тихо и откровенно, будто услышала мой вопрос.
– Я не знаю, что мне теперь делать, – призналась Елена. – Вся моя жизнь рухнула в одночасье!
Она сняла с безымянного пальца золотое колечко, глядела на него с грустью, крутила в руках.
– Паша, почему всё окончилось так? – с болью спросила она. – Неужели, нельзя было просто со мной расстаться? Я бы собралась и уехала к маме. А теперь, как я покажусь на глаза родным? Как смогу пройтись в таком виде по Ситникам?! Здесь хотя бы никто не знает меня. А в Ситниках, как и в твоём маленьком Кстово, сразу поползут слухи, и на меня навешают самые грязные ярлыки…
Она поднесла к лицу руку и убрала за ухо прядь волос. Присмотревшись, я заметил у неё на виске ни то, синяк, ни то ссадину, как будто от удара чем-то тяжёлым и твёрдым. Страшная догадка пронеслась у меня в уме. Я подумал, что после такой травмы и пережитого потрясения, этот переезд в никуда, мог быть спонтанным решением, принятым в порыве отчаяния. Возможно Елена только начала приходить в себя. И я не был бы городом, если бы всё так оставил! Худшие из нас – и те, старались обезопасить гостей, дать им ночлег и ужин. Это негласный закон, которому следуют все без исключения города и свести гостя с нужными людьми – любому из нас под силу.
Всё, что от меня требовалось – это выстроить цепочку простых обстоятельств, которые люди привыкли называть совпадениями, везением, или чередой неудач. Я пробежался взглядом по окрестным дворам и нашёл в одном, за высокой аркой, своего благодетеля. Того, в чью честь сегодня на привокзальной был весь этот шум. Если Коршунов намерен стать моим мэром, он должен проявлять заботу и о моих жителях, и о гостях, следуя закону гостеприимства.
В эти минуты он как раз вернулся из автопарка, въехал под арку во двор, и загнал свою машину в гараж. Автомобиль, на котором он ездил, был довольно доступной немецкой марки, скромных размеров, и цвета непримечательного. А вот кирпичный гараж, где Афанасий хранил эту железную колесницу, походил на настоящую крепость. Там имелся телевизор и мягкий диван, холодильник с пивом, биотуалет и стеллаж для журналов, которые он любил полистать, сидя в кабинке личных удобств. Словом, всё для досуга и отдыха, кроме часов и будильника. Этот гараж служил своему хозяину неким укрытием от времени, суеты, спешки, и бесконечных забот.
Проведав свою кирпичную крепость и оставив машину там, Коршунов поднялся к себе на этаж, где уже слышен был радостный лай за дверью. Его любимец, чёрный полуволк Баргест, учуял хозяина и готов был его встречать. Как только Афанасий отворил дверь квартиры, четвероногий друг тут же вцепился ему в штанину, сердито рыча, и тем самым браня его за столь позднее возвращение. Тот и сам чувствовал себя виноватым.
– Es tut mir leid, junge, – произнёс он, потеребив за загривок пса. – Spazieren gehen.[1]
Я говорил, что собаки – это лучшие друзья не только людей, но и городов? Для нас они такие же жители, только более чуткие. Афанасий никогда не водил своего пса на поводке, не надевал на него намордник, и относился к нему, как к личности. Баргест был ему точно брат, и доверие хозяина оправдывал полностью, всегда держался с достоинством, на счастье соседей. Этот пёс не приносил палку, не лаял на велосипедистов, на кошек смотрел свысока, а собаки его просто не задирали. Умный, послушный и сдержанный, Баргест был верен Афанасию и на прогулке обычно не убегал далеко, словно его охраняя. Но не сегодня!
Едва оказавшись на улице, Баргест уловил мой призыв и, поскулив хозяину, метнулся из двора через арку. Под аркой он ненадолго остановился, оглянулся назад и снова позвал Афанасия. Тот поспешил к нему, понимая, что такому поведению пса наверняка есть причина, и это, уж точно, не пробежавшая кошка. Баргест был чем-то встревожен и Афанасий верил его чутью. Вбежав под арку, он и сам обратил внимание на больничный парк, а Баргест уже пересёк проезжую часть и пролез под ограду.
– Oh, nein, bruder, – окликнул Афанасий своего пса. – Hier ko: nnen sie niclt! Barghest! [2]
Но Баргест его не слушал. Он быстро разыскал в парке женщину, на которую я указал, и бросился к ней подзывая хозяина. В отличие от людей, собаки видят плазму и воспринимают её, как некую разновидность огня, сжигающего не тело, а душу. Для них гаввах так же реален, как и обычный огонь. Ни тот, ни другой собаки использовать не умеют, поэтому они и спешат о нём сообщить хозяевам, а сами, стараются близко не подходить. Но Баргест никакого огня не боялся, и гавваху тоже знал применение. В свете незримой плазмы, будь то гаввах или прана, его глаза всегда отливали красным, такая уж была у него природа.
Елена не подозревала об этой особенности Баргеста и его мирных намерений явно не поняла. Её очень испугал здоровенный, похожий на волка пёс, чёрный, как ночь, и с горящими красными глазами. К тому же, тот громко рычал на неё, оголяя острые зубы.
– Брысь! – велела она ему, как кошке, поскольку с собаками ей до этого не доводилось общаться.
Баргест перестал рычать и, не найдя в поле зрения никаких кошек, удивлённо поглядел на Елену. А та с испугу выронила из рук колечко и заслонила лицо сумкой с ноутбуком. Такой её и увидел Коршунов, прибежавший на лай своего четвероногого друга. Испуганная и беззащитная фройляйн в светлом коктейльном платье, с плоской сумкой в руках, так трогательно кричала «Брысь!», отстранившись от его пса. Афанасий тут же опомнился и окликнул Баргеста. Прижав к голове уши, тот подошел к нему и сел рядом. Мне оставалось сделать совсем чуть-чуть.
Луч фонаря за спиной Коршунова упал на золотое колечко и оно ярко сверкнуло у его ног. Баргест осторожно понюхал блестящий предмет, глухо рыча.
– Гаввах, – деловито известил он хозяина.
– Du hast recht, bruder,[3] – согласился с ним тот, поднимая с асфальта кольцо.
Он взял его в руку и ощутил, сколько боли, обид, разочарований и слёз, сколько страха и горечи оно в себе накопило за годы брака. Но жарче всей этой обжигающей плазмы на нём был горячий след жертвенной женской любви, непритворной и сильной.
