— А если с тренировкой? — тут же спросил Роджерс, отрезал кусок мяса, отправил его в рот и застонал, как порнозвезда на кастинге.
— Вот после тренировки и поговорим, — ему с адским метаболизмом Роджерса мясо не канало — себе он сварганил спагетти с креветками в сливочном соусе и, наверное, даже кайфанул бы под белое вино, если бы не чертовы рецепторы, с которыми он и подошву бы сжевал, поперчив и посыпав специями.
Хотя нет. Какой-то вкус он все-таки ощущал. Будто его рот изнутри был обтянут тонкой пленкой, задерживающей шестьдесят процентов вкуса. Брок, привыкший к ста процентам, воспринимал это как предательство, особенно с учетом того, сколько ему приходилось есть, чтобы живот хоть иногда переставал урчать от голода.
— Как ты так живешь? — единственным плюсом вина была его температура, потому что оценить букет не было никакой возможности, и дальше переводить продукт было глупо. Роджерс хлебал Каберне, смакуя каждый глоток, и Брок вдруг подумал — а что если все так и останется? Ну не найдут ни Старк, ни остальные способа вернуть как было? Будет ли запредельная физическая сила и охуенная живучесть достойной компенсацией чертовой пленке во рту? И это кто его знает, какие еще баги у Роджерса в запасе.
И решил — нахуй. В быту толку от апгрейда никакого, а вот до конца жизни жрать картон и сдувать пылинки со светлейшего образа национального героя он не станет. Во всяком случае, добровольно.
— А ты? — спросил Роджерс, когда Брок и вопрос-то уже забыл. — Вот так, этим всем наружу?
— Чем? — не понял Брок.
Роджерс поболтал вином в бокале, посмотрел сквозь него на свет единственной горевшей над разделочным столом лампы и прищурился.
— Нервами, — со странной интонацией ответил он. — Будто, знаешь… — он даже пальцами щелкнул, подбирая слово, — без защитной пленки. Телефон без чехла.
— И ебля без резинки. Эй, — Брок наклонился к Роджерсу и, жадно вдохнув его запах, откинулся на спинку кресла. — Разве не так было задумано изначально?
Ему казалось, Роджерс не поймет. Но тот пристально смотрел на него, а потом кивнул, но не Броку, а будто своим мыслям.
— Наверное, ты прав. Когда я только очнулся здесь, мне действительно многие вещи казались искусственными. Будто люди начали дорожить вещами и себя, с одной стороны, не жалеть, подвергая постоянному стрессу, а с другой — оборачивать в несколько слоев этой пленки с пузырьками. Хочешь обнять и не чувствуешь ничего. Только пузырьки лопаются.
Брок в этот момент подумал, что никогда, по сути, не считал Кэпа человеком в общепринятом смысле слова. То есть даже мысленно не оставлял ему права на слабости и придурь. Даже на мысли о чем-то вроде ебаного смысла жизни и сомнения, если разобраться — тоже не оставлял права.
Поэтому он просто подошел и обнял его. Вжал лицом в живот, потрепал по волосам, а потом вдруг начал гладить — волосы были мягкими, потому что гель Роджерс презирал, чем страшно Брока злил. Брок вообще много злился, потому что да: нервами наружу — это про него.
— Захочешь пообниматься — обращайся, — чуть насмешливо предложил он.
Роджерс, фыркнув, оттолкнул его и принялся доедать второй стейк.
— Это сложно, — допив второй бокал вина, констатировал он. — Слишком много желаний.
— Зато как приятно им поддаваться, — поддразнил Брок, уже зная, что вечером опробует тело Роджерса в несуперсолдатских областях. — Рискнешь?
Роджерс улыбнулся как засранец и ничего не ответил.
Брок решил, что это “да”.
***
Суперслух был настоящим наказанием. Броку хотелось воткнуть в уши затычки, достающие до самого мозга, чтобы только не слышать этого всего: шороха шин по асфальту, тихого поскрипывания двери где-то на первом этаже, едва различимого шума воды в трубах и, сука, стонов Роджерса, пробивавшихся даже через три стены, две плотно закрытых двери. Они просачивались в мельчайшие щели и лились внутрь, заполняя до краев, будоража стылую кровь и заставляя мучиться, почти наяву ощущая прикосновения ладоней.
Роджерс будто дорвался до того, чего долго был лишен, хотя в его теле Брок не испытывал особых затруднений с добычей приятных ощущений: он ощущал сильнейшее возбуждение, душное, почти невыносимое. И невыносимым оно было оттого, что самоудовлетворение моментально сбивало его градус: хотелось прикосновений другого человека, который накрыл бы собой, дал почувствовать тепло своего тела.
Броку обычно было нескучно и одному. Бывали дни (и ночи) когда тащиться куда-то просто для того, чтобы сунуть член в чье-то предназначенное для этого отверстие, не было никаких сил. В таких случаях он не испытывал особого дискомфорта, справляясь своими силами. Сейчас же просто руки на члене было недостаточно. Во всяком случае, своей собственной. Он смотрел на свое идеальное отражение в огромной зеркальной двери шкафа, которую он специально повернул так, чтобы было видно кровать, и ощущал себя как голодный официант на чужом банкете. Есть хотелось неимоверно, но только то, что он не мог себе позволить. Простой сэндвич для бедных его не устраивал. Он даже голод не утолял.
Промучившись еще минут сорок и задолбавшись окончательно слушать сотни разномастных шорохов, Брок поднялся и пошел к Роджерсу.
Дверь в его спальню даже на замок закрыта не была, и Брок это воспринял как приглашение. Не из тех, что словами и через рот, конечно, но все-таки.
Роджерс обнаружился на кровати, и Брок даже залюбовался, хотя надеялся, что никто чужой никогда не увидит это со стороны. Ни призывного прогиба поясницы, ни прилипших ко лбу волос, ни влажной спины.
Ни двух пальцев в заднице и перевозбужденного, покрасневшего члена.
— Ч-ш-ш, тихо, тихо, — даже в дубовом в этом отношении теле Роджерса от этой картины Брока пробрало жаром до самого нутра. — Разреши мне. Вслух.
— Да, — Роджерс довольно осмысленно на него взглянул и облизал губы. — Да, я хочу.
Наверное, это было странно — гладить свое собственное тело и пробовать его на вкус. Брок закрыл глаза и представил, что это Роджерс — настоящий, живой, горячий Роджерс, который только что сказал ему “да”.
— У меня идея, — сказал Брок прямо в покрасневшее ухо полубессознательного от возбуждения Роджерса. — Пойдем со мной. Давай, небольшое усилие и мы в раю.
Его собственное тело показалось Броку легким, когда он рванул Роджерса на руки, горячего, распаленного. Тот дернулся освободиться, но преимущество в силе и скорости было на стороне Брока. Казалось, он оказался в отведенной ему комнате в три больших шага, повернул дверь зеркального шкафа к кровати, на которую усадил Роджерса.
— Я буду смотреть в зеркало и представлять, что каждый из нас на своем месте. Картинка будет — улет, обещаю.
Роджерс дышал открытым ртом и глаза его — глаза Брока — казались одним зрачком. Брок не знал, выглядел ли когда-то для кого-то — так. И захотел вдруг, чтобы нет. Чтобы никто, кроме Роджерса, никогда его таким не увидел.
Роджерс вдруг коснулся его губ кончиками пальцев.
— Так странно, — хрипло сказал он. — Видеть себя со стороны.
Брок изобразил на его неподатливом лице лучшую свою ухмылку и ответил:
— Давай будем откровенны: как ни поворачивай, а смотришь ты сейчас на меня.
Роджерс кивнул, а потом запрокинул голову, разводя ноги, и, стоило погладить чувствительную внутреннюю поверхность бедра, застонал. Брок знал его — свое — тело, как никто, а потому не спешил. Отчего-то захотелось довести до края, до тех самых умоляющих хрипов, до которых его самого никто так ни разу и не довел. Но Брок знал, что просто не старались.
Сосать свой член тоже было странно, но Брок смотрел в чертово зеркало и видел Роджерса на коленях, его растянутый вокруг члена розовый рот, твердую круглую жопу, отставленную назад, крупную ладонь на члене, опущенные длинные ресницы. И себя, запрокинувшего голову, с широко разведенными бедрами и ладонью на светловолосом затылке.
Боже, ни разу в жизни у него так не стояло. Даже не особо щедрое на ощущения тело Роджерса, казалось, готово было вот-вот вырваться из душного кокона, так, чтобы упаковочная пленка, в которую его завернули, при том самом эксперименте для лучшей сохранности, треснула, облезла неровными лохмотьями, как на змее — старая шкура.
