Лорнетка перепархивала, отдыхала то на локотке, то на запястье, скакала оттуда на нос и зависала в пространстве, где шустрила крылышками. Мнилось, траектории лорнетки затвердевают невидимым веществом. В воздухе разливались электрические токи.

– Попрошу вас, господа, уйти и более не вмешиваться в наши с Борей занятия, – строго присовокупила Минцлова и ещё раз нервно оглянулась на новенькую кардонку с надписью «Никола Водник и сыновья».

– Сие невозможно, так как я несу ответственность за Борю, – кротко произнёс Розанов.

Минцлова подкрепила себя вдохом эфира из глубин платка, и снова белый платочек затрепыхался на излёте руки.

– Какой вы школы? – высокомерно спросила.

Василий Васильевич затруднился с ответом.

– Нижегородской, – вымолвил с деланным простодушием, вспомнив об оконченной тридцать с лишним лет назад гимназии.

– Я прошла дорнахскую, нюрнбергскую и лондонскую. О вашей не слыхала. Всё равно, – продолжала Анна Рудольфовна. – Я наблюдаю на вашем лице отсвет оккультного мироощущения. Вы – наш, мы – ваши… Практикуете?..

– Разве что молитвы да исихазм, – промолвил лукавый Василий Васильевич.

Минцлова смахнула бородавки пота, высыпавшие на выпуклом лбу.

– Я готова побеседовать с вами тет-а-тет, – вещала она. И хотя обращалась к Розанову, косила глаза на кардонку. – Готова даже к диспуту о методах духовных исканий. Но это – в обозримом будущем. Сейчас мне требуется остаться наедине с подопечным.

– Боря достаточно взрослый, чтобы управиться со своей жизнью без вашей опёки, – мягко возразил Розанов, пристально наблюдая за тем, как теософка очередной раз промокает кожу.

Неустанно дирижируя лорнеткой, Минцлова зацокотала о чём-то своём, теософском, но умолкла на полуслове и с ненавистью и подозрением уставилась на сжимавшего футляр Розанова.

– Что это у вас?

– Так, ничего. Шпаги, – скромно ответил Василий Васильевич и сделал движение, будто хотел спрятать футляр за спину.

Минцлова взбеленилась:

– Бросьте проклятые острия!.. Ну!

– Зачем же. Я их из футлярчика выну, – с улыбочкой, тряся бородкой от рвущегося наружу хихиканья, отвечал Розанов. – Николай Владиславович, возьмите, примерьте к руке. А чего это вы, Анна Рудольфовна, так переволновались?

Теософка набычилась на троицу ядром лба. Жилы у ней на висках набухли кровью. По лицу и шее струился водопад. Сбившийся с затылка на сторону, разболтавшийся клубок волос казался готовым ударить носорожьим рогом. Минцлова ворочала в орбитах глазными шарами, страшно и смешно.

За спинами троицы скрипнула дверь с лестницы, показался тюремщик.

– Я уйду и более не вмешаюсь… – бормотал он.

Сомнамбулой миновал личарда комнату и вышел за дверь. Мужчины проводили его удивлёнными взорами. Минцлова – запаниковала.

Зашуршали на полу газеты. Издав хриплый и оттого представлявшийся неестественным взвизг, теософка отпрыгнула от неуклюже встающего сторожа. Болтая головой и роняя ниточку слюны, тот безмолвно проследовал за первым личардой.

Брызгая слюной, Минцлова возопила:

– Я вашу мушиную троицу на одну ладонь посажу, а другой прихлопну!

Розанов брезгливо поморщил носик.

– Анна Рудольфовна, – серьёзно произнёс Бугаев, – эта антиэстетическая угроза вынуждает меня забыть о всяком к вам почтении.

Поэт сделал шаг к теософке, сам ещё не осознавая своих намерений.

У Минцловой задрожали губы – подступала истерика. Она крикнула хотя и слезливо, но всё равно угрожающе:

– Те, кто за мной, вас сотрут!.. – и, подхватив портфель, выбежала на улицу.

С лязгом и грохотом подлетело ландо: стоя на облучке, потрясал вожжами малый в котелке.

– Это он! – закричал, сморщив лицо, Бугаев. – Оправа без стёкол.

Вольский невольно схватился за карман, где «бульдог» ждал именно такого отчаянного призыва к действию.

Минцлова протопала с тротуара и рухнула поперёк кузова, между сиденьями, заставив его закачаться на рессорах. Возница гикнул. Ландо умчалось.

– Минцлову нельзя отпускать! Покуда она не обезврежена, русская словесность в опасности! Куда она могла отправиться? Боря, – теребил рукав поэта Розанов, – подайте нам идею!

– В Москву.

– Почему?

– Она всегда отдыхала там от столичной суеты, – слабым голосом ответил Бугаев.

– Значит, и нам – на вокзал, – устало обронил Розанов.

– После давешнего столкновения «колоде» отдых понадобится, – вставил Вольский.

– Круги… Надо взять круги! – вспомнил Василий Васильевич.

– Зачем же?

– Разумеется вернуть Воднику и потребовать назад деньги! – сказал Розанов.

Вольский осклабился:

– Что-то мне подсказывает… Водник живёт за счёт заказов Минцловой. Разорить хотите?

Впрочем, расходовать на это время не было никакой возможности. Собрались на вокзал. Бугаева усадили в пролётку посередине.

Ехали по Лиговке, когда философ нарушил молчание:

– Я внутри сознания постоянно слушаю райские напевы.

– И что, не мешает? – с живостью спросил Вольский.

– Напротив! Мысли как кристаллические иголочки. Умственная свежесть, хоть бы и полночь. Голова почти никогда не бывает больной. Да я же писал где-то в «Листве» про себя! А как вам наблюдение: когда Минцлова витийствовала, моя музыка сфер усилилась, заглушая пагубные речи.

– Потрясающе!

Василий Васильевич поспешил умалить себя, не расслышав скепсиса в реплике меньшевика и приняв её за подлинный римский сестерций:

– Есть таланты много более удивительные. К примеру, «слёзный дар», описанный Достоевским.

– Это когда без слёз не взглянешь? – невозмутимо поинтересовался Бугаев.

– По сути точно, а по тону – издевательство.

Розанов поджал губы.

Прервав затягивающееся молчание, Вольский спросил:

– Откуда оно у вас?

– От Бога, Коленька, – смиренно ответил Розанов.

Вольский начал:

– Я как материалист…

Не дожидаясь атеистического извода, Розанов поспешил сказать:

– У меня – ангельские хоралы, Николай Владиславович – материалист и потому для атак Минцловой непробиваем, а вы, Боринька, как выстояли?

– Я тоже в некотором роде обладаю даром убеждения, – гыгыкнул Боря.

– Заговаривания, – поправил Вольский. – Своеобразный гипноз.

– Господа, это совсем не сложно. Я лишь повествую о своей жизни, а слушателям становится плохо. Видали тюремщика, сникшего от моих рассказов? – напомнил Бугаев.

– Эк нам повезло, что встретились такие, не обделённые талантами, – подвёл итог Розанов.

Мелькали экипажи, вокзал ждал впереди.

– Вам не кажется, что с окружающим нас миром что-то недоброе происходит? – прищурился Василий Васильевич. Вольский помотал головой. – Посмотрите внимательно по сторонам.

Вдоль стен крались какие-то захожие косматые чухонцы с несообразными узлами. Чудилось: из домовых приямков вытаращили глазки-бусинки страшные подвальные водоплавающие крысы, целят зубами в жилку на шее. В пространство изливался отталкивающего оттенка воздух, будто по забитому пылью воздуховоду из комнаты, в которой взбесилась спиритическая доска.

– Мир как будто обезумливается, – горячо зашептал Розанов. – Культисты, бродяги, попрошаи – всякая ракла повылазила на свет Божий.

– А по мне так всё как всегда, – сказал Боря, чистя ногти.

– Минцлова чинит препятствия.

– Эвон как забегали, тараканы! – кивнул Вольский на городового. – В молодости бывало: на тройке подлетишь к городовому, сгрузишь ему на плечи упакованный в бумагу огромный шар – тыкву приволжскую. Лошадей хлестнёшь и с криком истошным: «Бомба!» улепетываешь. Смеху-то!

Где-то за торцами домов прогремел взрыв и сразу же – ещё один.

Бугаев, ни к кому не обращаясь, прокомментировал:

– Бомба – лавинное деление тяжёлых ядер. Хм, надобно записать в книжечку…

Ход замедлился, коляска стала, как и вся улица. Пролётки замерли впритык, кое-где восхотевшим выбраться пассажирам пришлось бы перебираться с коляски на коляску.