Мать смутилась. Потрепала сына по голове и тихо сказала.

– Справишь работу-то, тяте на стену опреснок¹⁵ снеси.

– Управился ужо. Вот, свяжу…

Проворными пальцами Тишата закрепил обмотку на обувке сестры, подал их матери и, подхватив приготовленный ею для отца увесистый узелок, побежал к крепостной стене.

– Гляди-ка, вот и вечерняя трапеза поспела! – кивнул сотоварищам седобородый стражник со стены, что у башни главных ворот, и принялся спускать лестницу.

По аккуратно выстеленной бревнами улочке, прижимая к груди припасы, бережно завернутые матушкой в рушник, спешил накормить родителя его старшой сынок.

– Тятя! – помахал снизу рукой отрок.

Лихо взобравшись на городскую стену, Тишата принялся раскладывать на перевернутой корзине нехитрый ужин – хлеб, молоко, пареную репу.

– Ты, сынок, долгонько-то не сиди, а то мамка заругает, – отламывая краюху, напутствовал отец. – Негоже, коли такого детину баба по улице лозиной гонять станет.

Стражники дружно рассмеялись, по-доброму кивая головами.

– Небось, за девками ужо подглядаешь, а сорванец беспутный? – спросил рябой ратник, хитро улыбаясь.

– Не… – насупился Тишата.

– Глядит-глядит! – поддакнул отец. – Токмо мы мамке покуда об том не сказываем. Ранехонько ему еще с девками в сене копошиться. А за погляд спрос не велик.

– А за какой грех тады лозиной мальца потчуют? – уставился на седобородого молодой стражник, вышедший из башни.

– Всё те, Полежай, знать надобно! – усмехнулся седобородый. – Небось в тиуны собралси?

– Авось и подамся! Вот, князь-батюшка с посольства воротится, в ноги ему кинусь. А чего? Грамоте я обучен, порядок городской стражи мне ведом. Доколе ж в сторожах сидеть. Опять же, отрока тваво к терему пристрою. Глядишь, обучат аки подобает, да к княжичу нашему в малую дружину возьмут. При деле малец будет, верно сказываю, а?

Стражники дружно загомонили, закивали, соглашаясь.

– Во, вишь, добре, значится, придумано! Тишата, поди, у нас тут ужо как ро́дный! Своими-то сынками я покамест не обзавелся, жинка двух дочек народила. А помощник мне надобен будет. Токмо смотри, галде́нь¹⁶, шалости свои брось. После сенокосу в прошлом годе вся улица вида́ла, как матушка тебя лозиной охаживала. Насилу угомонили бабу. А за какие такие провинности она тебя понукала – никому досе́ле неведомо.

– Да, за порты рванные, – шмыгая носом, пожалился Тишата. – Я в лес по грибы, по орехи хаживал. Далече зашел в чащу. А тут зверюка окаянная на меня киданулася. Ну, я бежать. Вот за кусты, да ветки и пообтрепался. Насилу живой вернулся. Страху натерпелся, что воронья над пашней. А матушка увидала и давай лозиной прилюдно. Сказывала, на меня портов не настачишься.

– Верно сказывала! – посерьезнел отец. – Мамка твоя баба умная, бережливая, хозяйственная. Ей бы боярской жинкой стать, проку больше было бы. Батюшка ейный, упокой его душу, сказывал, сватался к ней один, нездешний. Да матушка ейная воспротивилась. Жемчугами сынок боярский сыпал, что листвой, а сам в заплатках. Про него сказывали, добро в его руках огнем полыхает. Вона, видать ей за то ты такой и народился. Одежи на тебя не напасешьси. Лучина и та медленнее тлеет.

Тишата покраснел, что яблочко наливное, опустил низко голову и, утирая нос рукавом, тихонечко всхлипнул.

– Ладно! Буде рассиживаться-то, беги ужо. А то нрав у матушки твоей крутой. Припозднишься – отсыплет на орехи, не поленится.

– Тятя, а можно я малость за стену взгляну? Погляжу на светило теплое, аки за лес оно прячется, и мигом домой, – сопя попросил Тишата.

– Ну, погляди чуток! Но ужо после не перечь!

Отрок, согласившись, закивал головой. Седобородый стражник похлопал сына по плечу. Взирая поверх его головы, откусил большой кусок хлеба и встал за спиной.

С городской стены вид и правда открывался удивительный: багрянец неба богатым покрывалом украшал облака, белыми лентами раскинувшимися по небосклону; зеленые луга, словно шелковые ковры покрывали собой землю, то тут, то там разукрашивая равнины и холмы разноцветными узорами цветов – желтыми, голубыми, красными; синие леса в вечерней дымке, словно в сизой мгле тонули в закате. В дали у реки виднелась одинокая высокая разлапистая ель. Они всегда любили с Ладушкой возле нее играть – он прятался, а она искала. Всякий раз, когда он взбирался на дерево, колючие ветки хлестали по лицу, по спине, больно кололи шею, не давая дышать. И чем труднее был подъем, тем тише он сидел в ветвях, и тем сложнее было сестренке разглядеть его под огромными колючими лапами.

Порыв ветра принес запах дыма. Рядом с головой раздался свист. Что–то больно царапнуло лицо.

– Ай!

Тишата схватился за́ щеку, потер. На пальцах остались следы алой крови. Кто–то сильно схватил его за рукав и потянул. Тишата обернулся. Широко распахнув глаза, отец беззвучно раскрывал рот. Сжав руку сына, он оседал на деревянный настил. Хлеб, что с любовью пекла матушка, вывалился и теперь лежал на бревенчатом полу.

– Тятя! Ты чего? – Тишата смотрел на отца, не понимая, что происходит. – Тятя!

Увлекаемый крепкой рукой отца, отрок повалился на перевёрнутую корзину, стоявшую рядом. Вжавшись в бревенчатый угол между стеной и башней, он трясясь от страха, глядя на то, как привалившийся у ног отец, цеплялся за край его портов, корчился и хрипел. Кровавая пена пузырилась на губах, не давая говорить. На груди расплывалось багровое пятно.

– Клок… колк… – выдавил из себя отец.

– Тятенька! Родненький! – на глазах выступили слезы и Тишата принялся утирать их рукавом, содрогаясь от рыданий. – Да как же это?

Из проёма башни, спотыкаясь и цепляясь за срубы бревен, показался Полежай. Две стрелы торчали у него из живота.

– Тиша… Тишата… – хрипя, позвал стражник.

Обессиленный, он сполз на деревянный помост у края стены.

Разжав пальцы отца, и высвободив штанину, отрок подполз к Полежаю.

– Беги… В колокол… вдарь. Напали…

Тишата проследил за взглядом меркнущих глаз ратника. Мимо головы просвистела и, с противным звуком, врезалась в бревно еще одна стрела. Отрок посмотрел на оперение смертоносного жала, вонзившегося в стену возле головы. Крупная дрожь нахлынула удушающим запахом долетавшей откуда–то сверху гари. Растерянно окинув взором всё вокруг, Тишата потряс ратника за плечо:

– Кто… напал? Полежай! Да, что же это…

– По… половцы…– простонал ратник, на миг очнувшись и посмотрев на него невидящим взглядом.

Договорить он не смог. Глаза закрылись и безвольное тело, под своей тяжестью, перевалившись через край помоста, рухнуло со стены вниз, едва не повалив лестницу.

Со страху Тишате показалось, что на другой башне городской стены мелькнула голова. Он распластался по настилу, дрожа и поскуливая.

– Колокол! Надо вдарить! – прошептал отрок, собираясь с духом. – Я сдюжу!

С трудом сделав глубокий вдох, он приподнялся и огляделся. Повсюду на помосте городской стены лежали сраженные стрелами стражники. Внизу у стены метались обезумевшие от страха люди: жались к домам, хватались за пробегающих мимо ратников, вопрошая о том, что стряслось. Но те лишь отмахивались и куда–то бежали. Повсюду раздавались крики, стоны, плач.

То тут, то там свистели стрелы, но самих половцев о который, умирая, сказывал Полежай, отчего–то видно не было. С соседней стены в сторону ремесленных рядов полетели две подожженные стрелы. Один горящий наконечник вонзились в крышу дома, а другой в пристройку у городской стены. Солома на крыше тут же вспыхнула, отдавая на растерзание пламени постройку и спрятавшихся внутри людей. Откуда–то повалил черный дым, и всё небо заволокло сизым маревом. Привстав, отрок увидел вдалеке башню речных ворот и часть стены в огне.

– Колокол! – вспомнил Тишата слова Полежая.

Спустившись со стены, он бросился к торжищу, где у кузни стояла колокольня. На тесных улочках было не протолкнуться. Люди в страхе метались, не понимая, что происходит.