ГРАФИНЯ. И я была права. Ты хочешь ее. Даже теперь ты хочешь ее.

ТОЛСТОЙ. Соня, она теперь старая женщина.

ГРАФИНЯ. У тебя в голове – нет. В твоих историях она по-прежнему соблазнительная крестьянская девушка с загорелыми ногами. Ты даже не меняешь ей имя. Думаешь, я – дура? Думаешь, я не вижу, что ты до сих пор хочешь ее? (Вытирает глаза и начинает что-то переписывать).

ТОЛСТОЙ. Ты на двадцать лет моложе и по-прежнему красивая. Ей восемьдесят, и у нее нет зубов.

ГРАФИНЯ. Она – женщина в твоем разуме, а я нет.

ТОЛСТОЙ. Нет, ты – женщина, которая всегда кричит на меня. И наступит день, когда я выйду в поле и приставлю револьвер к виску.

ГРАФИНЯ. Подожди. Я принесу патроны.

ТОЛСТОЙ. Да, ты хочешь моей смерти. Тогда я буду полностью принадлежать тебе. Ты такая эгоистка.

ГРАФИНЯ. Это я эгоистка? А кто провел тысячи часов, переписывая «Войну и мир», расшифровывая твои ужасные каракули?

ТОЛСТОЙ. Никто не заставлял тебя это делать.

ГРАФИНЯ. Никто, кроме меня, не способен разобрать твой почерк. Ты пишешь, как курица лапой. Из года в год каждый вечер я переписывала написанное тобой. Чуть не ослепла. Спина согнулась навеки. И едва закончив главу, мне приходилось браться за нее снова, потому что ты правил и правил текст, тысячи и тысячи страниц. И что я за это получила? Ты – великий писатель, гений. Я – всего лишь твоя безумная жена.

ЛЕВ (приносит толстую пачку исписанных и во многих местах перечеркнутых листов). Вот еще одна глава.

СОНЯ. Главы о людях пролетают молнией, а вот исторические и философские отрывки…

ЛЕВ. Что не так с философскими отрывками?

СОНЯ. Читать их все равно, что наблюдать за свертывающейся кровью.

ЛЕВ. Ты думаешь, мой роман скучный?

СОНЯ. Твой роман прекрасный. Я смеюсь и трепещу, когда переписываю его, но это люди, за которых боюсь, надеюсь, что все у них будет хорошо, которых люблю. Когда ты начинаешь проповедовать по части истории, мне приходится щипать себя, чтобы не уснуть. Тебе следует в большей степени сосредоточиться на людях и уделять меньше внимания истории. Люди имеют значение.

ЛЕВ. История имеет значение.

СОНЯ. Люди и есть история. Именно так она пишется. Нас волнует история, потому что волнуют люди. Когда твоя книга втягивает меня в жизни конкретных людей, я абсолютно зачарована, забываю обо всем на свете. Но в ту самую минуту, когда ты вновь начинаешь проповедовать или выдвигать глобальные теории, ты перестаешь быть человеком. Я люблю того мужчину, которые создает столь яркие, живые образы и относится к ним с таким состраданием. Остальное – большой костяной шар абстракций. Этого не любит никто. (Пауза). Тебе сейчас хочется ударить меня?

ЛЕВ. Нет. Возможно, ты права. Но, боюсь, с этим ничего поделать нельзя.

СОНЯ. Разумеется, можно. Почему бы не писать то, что хочется?

ЛЕВ. Именно так. (Поворачивается и уходит).

СОНЯ. Что? Что именно так?

ГРАФИНЯ. У тебя всегда шла война между теплотой, человечностью, состраданием и фатальной тенденцией восхвалять абстракцию, этой холодности в тебе.

ТОЛСТОЙ. Я не холодный. Когда я бывал холодным?

ЛЕВ (возвращается, в шубе и ушанке). Господи, как я замерз.

СОНЯ. Где ты был?

ЛЕВ. Ездил в город.

СОНЯ. Чтобы повидаться с женщиной?

ЛЕВ. Нет. Хотя, да. Но она умерла.

СОНЯ. Теперь ты спишь с мертвыми женщинами?

ЛЕВ. Экономка Бибикова бросилась под поезд.

СОНЯ. Анна?

ЛЕВ. Да, Анна.

СОНЯ. Как ужасно. Почему она это сделала?

ЛЕВ. Потому что Бибиков сошелся со своей прекрасной гувернанткой, этой немкой. Когда Анне стало об этом известно, она пошла на станцию и бросилась под колеса поезда.

СОНЯ. И ты пошел, чтобы посмотреть на нее?

ЛЕВ. Я пошел на осмотр трупа. Ее останки перенесли в какой-то сарай у станции. Она лежала там голой, с размозженным черепом, изувеченным телом. Ужасное зрелище.

СОНЯ. Тогда почему ты туда поехал?

ЛЕВ. Не знаю.

СОНЯ. Ты поедешь, куда угодно, чтобы посмотреть на голую женщину, даже если она побывала под колесами поезда. Это идеальное сочетание всех твоих навязчивостей: страдание и измена, обнаженная женщина, толпа мужчин, глазеющих на нее, ощущающих свое превосходство и возбуждение одновременно. Это твоя идея рая. И, конечно, все это мы прочитаем в твоей следующей книге.

ЛЕВ. Ты меня не знаешь. Совершенно не знаешь.

ГРАФИНЯ. Но это было в твоей следующей книге. (ЛЕВ садится за стол, начинает писать). Ты всегда был людоедом. Все писатели – людоеды.

СОНЯ. Думаю, именно так я и умру. Под колесами поезда.

ЛЕВ. Ты умрешь в собственной постели.

СОНЯ. Только если ты меня там убьешь.

(Уходит. ЛЕВ остается за столом, пишет).

ГРАФИНЯ. Я до сих пор верю, что умру, как Анна Каренина.

ТОЛСТОЙ. Не говори о тех гротескных старых книгах. Теперь мне за них стыдно.

ГРАФИНЯ. Тебе стыдно за «Анна Каренину»? Тебе стыдно за «Войну и мир»? Эти гротескные старые книги обогатили нас.

ТОЛСТОЙ. Именно поэтому я терпеть не могу о них говорить.

ГРАФИНЯ. Ты написал эти гротескные старые книги, прежде чем рехнулся до такой степени, что захотел отказаться от авторских прав и раздать все свои деньги.

ТОЛСТОЙ. Если это мои деньги, я могу поступать с ними, как пожелаю.

ГРАФИНЯ. Это наследство твоих детей.

ТОЛСТОЙ. В этом заключается твоя великая любовь ко мне? В отчаянном желании заполучить мои деньги, когда я умру?

ГРАФИНЯ. Ты хочешь, чтобы твои дети голодали? Стыд и позор.

ТОЛСТОЙ. Я не собираюсь облегчать жизнь моим детям, оставляя им деньги. Незачем мне развращать их души. Лучше подать им добрый пример, раздав все.

ГРАФИНЯ. Если ты лишишь их наследства, они до конца своих дней будут ненавидеть тебя.

ТОЛСТОЙ. Мои дети сами должны найти путь к спасению. Деньги туманят перспективу. И гораздо лучше смотреть на жизнь ясными глазами, без иллюзий.

ГРАФИНЯ. Ты писатель. Вся твоя жизнь сложена из иллюзий.

ТОЛСТОЙ. Когда я писал ради славы и денег, это была иллюзия. Это грех, писать ради денег. Грех. (ЛЕВ перестает писать и охватывает голову руками).

ГРАФИНЯ. А раздавать наследство детей – не грех? Ты не думаешь, что это высшая, самая непристойная форма самовлюбленности?

ТОЛСТОЙ. Ты никогда не понимала меня.

ГРАФИНЯ. Я понимаю, что ты всегда воспринимал семью отвлечением, помехой на твоем глупом пути к тому, что ты называл спасением.

СОНЯ (возвращаясь). Что с тобой? Почему ты рвешь волосы на голове?

ЛЕВ. Соня, я в таком отчаянии.

СОНЯ. Из-за чего? Сдохла еще одна лошадь?

ЛЕВ. Из-за своей жизни. Я спрятал все веревки, чтобы не было искушения повеситься.

СОНЯ. Почему тебе хочется повеситься?

ЛЕВ. Я не охочусь из страха, что суну дуло в рот и нажму на спусковой крючок.

СОНЯ. Лев, да что ты такое говоришь?

ЛЕВ. Я пришел к осознанию, что жизнь бессмысленна.

СОНЯ. Ты хочешь сказать, что понял это только сейчас? Тот еще ты гений. Все это знают. Если у тебя меланхолия, напиши еще один великий скучный роман. Куда потратить деньги, мы найдем.

ЛЕВ. Не помогает. Искусство не помогает. Наука не помогает. Религия не помогает.

СОНЯ. Знаешь, протирать штаны, поскуливая, тоже не помогает. Почему бы тебе не выйти из дома и не посадить картошку? Обычно тебя это бодрит. А если у тебя действительно депрессия, совокупись со мной в гардеробной для постельного белья. Это срабатывает всегда.

ЛЕВ. Совокупиться? Ты думаешь, совокупление все может наладить?

СОНЯ. Для тебя – да. Мне – без разницы.

ЛЕВ. Невысокого ты обо мне мнения.

СОНЯ. Значит, совокупляться ты не хочешь?

ЛЕВ. Нет, хочу. Я лишь оскорблен тем, что ты считаешь меня такой пустышкой.

СОНЯ. Если ты оскорблен, может, обойдемся без совокупления?

ЛЕВ. Давай продолжим дискуссию в гардеробной. (Хватает за руку и уводит со сцены).