МЕЙ (спускается в спальню по левой лестнице). Господи, Виолет, ну почему ты не могла приготовить сосиску этому старому пердуну?
ВИОЛЕТ (поднимается на платформу из глубины сцены, когда МЕЙ плюхается на кровать). Достал он меня со своими сосисками. Они отвратительные. Пусть сам готовит эту чертову сосиску. Господи, как я ненавижу это место!
(ВИОЛЕТ садится на край кровати).
ШЕРИФ ДЖОН. Ты убила дочерей Сирила Пелли?
МАДДАЛЕНА. Дочери Сирила Пелли потеряли смысл жизни еще до того, как мы встретились. Я их жалела. Пыталась с ними подружиться. Как ты мог даже подумать об этом?
ШЕРИФ ДЖОН. Просто мне кажется подозрительным, что все, кто оказываются у тебя на пути, умирают.
МАДДАЛЕНА. Люди умирают независимо от того, оказываются они у меня на пути или нет.
ШЕРИФ ДЖОН. Но дочери Сирила оказались, так?
МАДДАЛЕНА. Я относилась к ним по-доброму.
ШЕРИФ ДЖОН. Так ты это теперь называешь?
МАДДАЛЕНА (подходит к ступеням слева, которые ведут на платформу). Мей? Виолет? Может, спуститесь и поможете мне с обедом?
ВИОЛЕТ. Чего ты постоянно крутишься около нас? Почему не оставишь в покое?
МАДДАЛЕНА (поднимается по ступеням, чтобы поговорить с ними). Я подумала, что вы хотите помочь.
МЕЙ. Я не готовлю.
МАДДАЛЕНА. А что ты делаешь?
ВИОЛЕТ. Она сидит на коленях у папули и изображает четырехлетнюю.
МЕЙ. А ты целыми днями валяешься в кровати.
ВИОЛЕТ. По крайней мере, я веду себя на свой возраст.
МЕЙ. Ты ведешь себя, как старая свинья. Меня не удивит, если я как-нибудь зайду сюда и увижу, как твои буфера сосут поросята.
ВИОЛЕТ. Я хочу, чтобы кто-нибудь пососал.
МАДДАЛЕНА. Не думаю я, что две молодые женщины должны проводить время, обсуждая свиней и соски.
ВИОЛЕТ. А тебе какая разница, что мы обсуждаем? Совершенно не твое дело.
МАДДАЛЕНА. У меня такое впечатление, девушки, что вы меня недолюбливаете.
МЕЙ. Не принимай это на свой счет. Мы всех недолюбливаем.
МАДДАЛЕНА. Что ж, это очень грустно. Я уверена, что в городе много милых людей.
ВИОЛЕТ. Если они есть, то прячутся. Причарды и Кейси ниже нас, Пендрагоны все безумные, Асторы со странностями, а у Куиллеров странностей этих еще больше, чем у Асторов.
МЕЙ. За исключением Кона. Кон – нормальный.
ВИОЛЕТ. Ты шутишь? Он самый странный из всех.
МЕЙ. Он не странный. Просто чуть расторможенный.
ВИОЛЕТ. Он спит со всем, что двигается.
МЕЙ. Откуда ты знаешь? Ты не двигаешься вовсе.
ВИОЛЕТ. А Руксы, Ривсы и все эти люди с Шит-Крик – белая шваль, док Вольф – не в меру любопытный пьяница, у которого рот не закрывается. Гарри Макбет – злобный старый богатый ублюдок, и это всё, не считая итальянцев, а они сплошь – бутлегеры и гангстеры. Не в обиду сказано.
МЕЙ. Моя сестра Виолет – добрая душа.
ВИОЛЕТ. Не нравится мне здесь, ничего не могу с собой поделать. Ты только сидит дома и смотрит на папулю. Мей думает, что он – Господь, а вот по моему мнению, он из более жаркого места, куда Бог никогда не заглядывает.
МЕЙ. Папуля хороший человек. Просто время от времени так тебя достает, что тебе хочется отлупить его бейсбольной битой. Ты хочешь убить его, Маддалена?
МАДДАЛЕНА. Я надеялась, что мы станем друзьями.
ВИОЛЕТ. Я уверена, папуле не терпится задружиться с тобой. Он будет счастлив, усадив тебя на колени.
МАДДАЛЕНА. Я про вас. Вас и меня. Я надеялась…
ВИОЛЕТ. Я надеялась проснуться утром и оказаться где-то еще.
МАДДАЛЕНА. И где же?
ВИОЛЕТ. Не знаю. Где угодно, только не здесь.
МАДДАЛЕНА. Мне здесь нравится.
ВИОЛЕТ. Ты здесь недавно.
МАДДАЛЕНА. Я думала, вам будет приятно, что в доме появилась еще одна женщина, с которой можно поговорить.
ВИОЛЕТ. Поговорить о чем? Как наш отец украл ферму твоего мужа?
МЕЙ. Он ее не крал. Не надо такого ей говорить.
ВИОЛЕТ. Да перестань, Мей, Если человек не будет здесь спать с закрытым ртом, папуля подкрадется к нему глубокой ночью и попытается сковырнуть вилкой зубные коронки.
МЕЙ. Половой акт.
ВИОЛЕТ. Что?
МЕЙ. Она говорит, что хочет поговорить с нами. Вот о чем мне хочется поговорить. О половом акте.
ВИОЛЕТ. Не думаю, что она хочет говорить о половом акте, Мей.
МЕЙ. Она определенно знает, о чем речь. Господи, иной раз ночью кажется, что старая кровать в их комнате собирается спуститься вниз по лестнице и выйти за дверь. А по доносящимся оттуда звукам можно подумать, что кто-то приносит в жертву козу.
ВИОЛЕТ. Не собирается она говорить с тобой о половом акте. Люди, которые это делают, об этом не говорят. Просто делают.
МЕЙ. Но она сказала, что хочет поговорить.
ВИОЛЕТ. Она солгала. Так, Маддалена? Папуля говорит, что все итальянцы – лжецы.
МАДДАЛЕНА. Быть с мужчиной – все равно, что подвергаться нападению большого зверя.
МЕЙ. Это так ужасно? Это ты говоришь? Половой акт – это ужасно?
МАДДАЛЕНА. Это жизнь. Жизнь ужасна. Но отдельные моменты очень приятны. Как только ты примиряешься с идеей насилия, потому что жизнь – всегда насилие, в той или ной форме, ты заключаешь с ним некий договор, поскольку что-то в тебе хочет… нет, не быть изнасилованной, но стать частью насилия. Словно в тебе, где-то очень глубоко, есть древняя часть, которая знает, что делает, пусть даже ты сама думаешь, что не знаешь. Некоторые люди от природы ближе других к этой своей части, которая обладает тайным знанием, но часть это есть во всех. И как только ты договариваешься с идей отдаться этому большому зверю, ты можешь начать приручать его, а потом, со временем, держать под контролем. А сам страх полового акта, странным образом сочетаемый с безмерным наслаждением от слияния твоей плоти с плотью другого, осознание союза со зверем, восстановление связи с той частью, которая казалось совершенно забытой, известной тебе до рождения, до той смерти, что предшествовала рождению – это очень похоже на воспоминание. Секс – это смерть и воспоминание.
МЕЙ. Воспоминание чего?
МАДДАЛЕНА. Воспоминание, как в какой-то другой жизни ты рожала существо, которое насилует тебя в этой. И потом, вспомнив, ты начинаешь получать немалое удовольствие от способности контролировать это существо, превращать в своего раба, в своего ребенка, вновь полностью погружать в себя. И это чувство абсолютного порабощения мужчины действительно экстраординарное. Она дорогого стоит.
ВИОЛЕТ. А если ты его не порабощаешь? Если он порабощает тебя?
МАДДАДЕНА. Что ж, тогда ты должна его убить.
(Она улыбается. Они смотрят на нее, зачарованные, объятые ужасом, и при этом сильно возбужденные. Кровать погружается в темноту, тогда как СИРИЛ входит в гостиную справа и обращается к МАДДАЛЕНЕ, которая поворачивается к нему, когда он начинает говорить).
СИРИЛ. Что ты сделала с моими дочерьми?
МАДДАЛЕНА. Я не понимаю, о чем ты, Сирил.
СИРИЛ. Что-то ты с ними сделала? Что именно?
МАДДАЛЕНА (спускается по ступеням в гостиную). Я ничего с ними не делала, только разговаривала, слушала и относилась как к взрослым. Тебе бы тоже надо попробовать.
СИРИЛ. Они не взрослые. Они – мои дочери. И после твоего появления здесь они стали другими. Что ты с ними сделала? Виолет обычно грубила мне. Теперь такая вежливая.
МАДДАЛЕНА. Тебе не нравится ее вежливость?
СИРИЛ. Я этого не понимаю. Ее вежливость сродни вежливости человека, подсыпающего мышьяк тебе в суп. Мне это не нравится. Это неестественно. И Мей, которая всегда была моей маленькой девочкой, больше не сидит у меня на коленях.
МАДДАЛЕНА. Значит, Сирил, проблема в том, что кто-то должен тебе грубить, а кто-то сидеть у тебя на коленях?
СИРИЛ. Нет, это не проблема. Так будет хорошо, но это не проблема.
МАДДАЛЕНА. Тогда в чем проблема?
СИРИЛ. Ты. Ты – проблема.
МАДДАЛЕНА. Как я могу быть проблемой? Тебе не нравится мое присутствие в доме? Тебе не нравится моя готовка?
