Испанцы принялись за еду – поначалу очень осторожно, ведь они не знали, что на уме у захвативших их индейцев. Кроме того, Вальдивия посоветовал соотечественникам не есть слишком много после того, как они продолжительное время голодали в шлюпке под жаркими лучами солнца. Никто не произносил ни слова. Пленники передавали друг другу чаши, ели, делали перерыв, а затем снова ели. Утолив голод, испанцы немного расслабились.

– Это, должно быть, хороший знак, – предположил Рамиро. – Не сказал бы, что мы кормим пленников так же хорошо, а потому нас, возможно, не ждет ничего ужасного.

– Согласен, – сказал Вальдивия. – Нужно постараться извлечь из всего этого максимальную пользу. Еда – весьма неплохое начало.

– Но не забывайте о том, что нам неизвестны их обычаи, – возразила Эсмеральда. – Пока что туземцы ведут себя как-то непоследовательно… Сначала эта клетка… А затем вдруг хорошая еда. Впрочем, нас, возможно, ожидает кое-что получше, когда туземцы поймут, что нам можно доверять. Нужно надеяться на лучшее, однако, конечно, не стоит быть наивными.

Пабло с удовольствием набивал себе желудок.

– Да, еда неплохая, – сказал пожилой моряк, окидывая клетку взглядом и улыбаясь щербатым ртом, – но вот устраивался я получше даже на самых захудалых постоялых дворах во Франции.

Его незатейливая шутка вызвала сначала еле слышные смешки, однако затем смех стал громче. Глядя друг на друга, испанцы то замолкали, то вновь начинали хохотать. Смех ослабил душевное напряжение и так увлек их, что они не сразу обратили внимание на негромкие звуки барабана, донесшиеся с площади.

Когда стемнело, пленники увидели наверху каменных зданий отражение большого костра и факелов, горящих на главной площади. Резные изображения на фасадах, казалось, извивались и корчились в мерцающем янтарном свете. Часом позже к ударам барабана добавились новые звуки – какие-то потусторонние завывания и длинные, пронзительные трели керамических свистков. Наверху одного из строений два туземца, держа у рта огромные морские раковины, дули в них, словно отвечали на жуткую музыку, доносящуюся снизу. Барабанные ритмы зазвучали уже иначе. Некоторое время спустя они опять стали меняться, усиливаясь, ускоряясь. Стук не утихал ни на минуту. Со стороны площади донесся аромат, похожий на запах сжигаемого ладана.

Военачальник, как прозвали его испанцы, подошел по тропинке к двери клетки. Сейчас он с головы до ног был выкрашен в красный цвет. На нем был огромный головной убор из зеленых перьев – такой же, как у вождя, которого испанцы видели раньше наверху каменного здания. Следом за военачальником шли десять воинов – тоже с разукрашенными телами и явно в приподнятом настроении – возможно, даже пьяные. На том из них, кто шагал сразу за военачальником, была длинноносая красная маска.

Эту короткую процессию замыкал длинноволосый человек с изможденным морщинистым лицом, облаченный в белые одежды. Его череп казался еще более деформированным, а глаза – еще более дикими, чем тогда, когда испанцы увидели его в первый раз. Один из туземных воинов открыл дверцу, и длинноволосый мужчина указал жестом на Вальдивию. Воин схватил командира испанцев за здоровую руку и повел его за собой по тропинке. Затем длинноволосый указал на Диего и Хуана – двух офицеров, обрывки изящной одежды которых свидетельствовали об их более высоком социальном статусе. После молчаливый пожилой индеец еще раз осмотрел пленников, остановив взгляд сначала на Гонсало (который находился в глубине клетки и, отвернувшись, вглядывался куда-то в ночную темноту), а после на моряке Каталане, лицо которого под взглядом индейца невольно перекосилось. Длинноволосый кивнул – и Каталану тоже увели. Дверца закрылась.

Барабанный бой становился все громче. Из толпы, собравшейся на площади перед главным зданием, начали доноситься вопли.

– У них там как будто попойка, – сказал Гонсало, перемещаясь к передней части клетки.

– Да, – пробормотал Пабло. – Да поможет нам Господь… Нам и этим четверым. Посмотрим, чей конец будет ужаснее – наш или их.

– Они – офицеры, – сказал Эронимо. – Возможно, им даруют привилегию – например, разрешат присутствовать на какой-то церемонии. Или даже позволят принять в ней участие.

Вскоре с площади донесся ответ.

Воины повели одинокую фигуру по лестнице, наверху которой уже стояли в ожидании облаченные в белые одежды жрецы. Человек, которого сопровождали воины, представлял собой довольно жалкое зрелище. Его полностью обнаженное тело было выкрашено с головы до ног в синий цвет. Туземцы внимательно смотрели, как он идет, пошатываясь, вверх по каменным ступенькам. Его левая рука безжизненно болталась вдоль туловища.

– Матерь Небесная!.. – воскликнул Пабло. – Это же Вальдивия…

Испанцы с ужасом наблюдали за тем, как двое из облаченных в белое жрецов схватили капитана за руки, а двое других – за ноги. Затем жрецы положили его на алтарь, расположенный перед маленькой каменной конструкцией на вершине пирамиды. Другие жрецы, выйдя чуть вперед, стали брызгать какой-то жидкостью на крепко удерживаемое тело Вальдивии. Еще двое жрецов помахивали чем-то вроде кадила в сторону людей, собравшихся внизу на площади. Жрец помоложе подошел к телу капитана. Вытащив откуда-то из своих одеяний черный нож, который был как будто бы сделан из стекла, туземец занес руку над головой, а затем наклонился над Вальдивией и вонзил нож под его левое ребро. Ловко орудуя ножом, жрец вырвал сердце капитана и показал его толпе, повернувшись в сторону заходящего солнца.

– Господи милосердный! – воскликнул Эронимо, закрывая лицо ладонями. – Боже мой, это уж слишком! Нельзя испытывать нас подобным образом! Смилуйся над нами!

Гонсало словно остолбенел. Ему доводилось видеть ужасы войны: женщин, выскакивающих из подожженных домов и бегущих по улице; убитых детей; повешенного индейского вождя. Однако он еще никогда не наблюдал ничего подобного. Сердце Гонсало бешено заколотилось, и он ощутил боль, тревогу и ужас. Тем не менее солдат не мог отвести взгляд от того, что происходило у алтаря.

– Эти люди – язычники, – сказал Пабло. – То, что они творят, – безумие. Мы не можем с этим смириться.

– Но что мы можем сделать? – возразил Алонсо. – Нам теперь следует быть осторожными. Возможно, нас ждет другая судьба. Видит Бог, я на это надеюсь.

Рита, недавно поев, заснула, но громкие слова мужчин разбудили ее.

– Что случилось? – спросила она. – Что происходит?

– У них там какой-то ритуал на площади, Рита, – ответила Эсмеральда, придвигаясь к ней поближе. – Командиры к нам уже не вернутся. Мы должны собраться с силами – что бы ни ожидало нас впереди. А потому пока что отдыхай.

Она осторожно оттеснила молодую женщину назад – туда, где та только что лежала, – а затем, невольно повернув голову, вновь посмотрела на площадь.

Ритуал продолжался. В то время как остальных трех человек вели на место жертвоприношения, тело Вальдивии сбросили вниз по ступенькам; какие-то мужчины разрезали его на куски и понесли к костру, где, нанизав на длинные палки, стали жарить.

Сидевшие в клетке испанцы наблюдали за этим с молчаливым ужасом. Каждый из них, глядя на участь товарищей, невольно задумывался о том, что ждет его самого, и отводил взгляд в сторону. Один лишь Гонсало продолжал смотреть на площадь: его взгляд был прикован к происходящему, лицо исказилось от ужаса и гнева. На теле солдата обильно выступил пот. Гонсало крепко сжал ладонями деревянные перекладины клетки. Он с трудом сдерживал охватившее его отвращение и тошноту. Гонсало еще ни к кому не испытывал такой неприязни. Однако, чувствуя, как сильно пульсирует кровь в его венах, он осознал, что еще никогда не ощущал себя настолько живым – даже в разгаре битвы или в разгуле страсти. На него нахлынули эмоции. Он впитывал в себя звуки, запахи и ужасные сцены. Его чувства были сконцентрированы на происходящем. Вскоре Гонсало утратил способность думать и контролировать себя.

Затем он услышал позади тихий, доносившийся словно бы издалека голос, который постепенно просачивался в его сознание. Это Эронимо читал что-то по своему молитвеннику – тому самому, который носил с собой и открывал в каждый из двенадцати дней их пребывания в море. Однако вслух священник читал в первый раз: