– Но ты же выдерживаешь все это, – сказал Гонсало, наклоняясь вперед и глядя Эсмеральде в глаза.

– Конечно, – ответила она. – Я всегда была выносливой. В жизни всегда есть к чему стремиться. Нужно лишь прилагать усилия. Однако в данной ситуации трудно понять, в чем именно заключается цель.

– Жизнь здесь тяжелая, – сказал Гонсало, сдерживая досаду. – Однако, возможно, есть какой-то способ найти собственное место… и улучшить положение, в котором мы оказались. Нам нужно лишь понять, как это сделать.

– Ты прав, – произнесла Эсмеральда. – Я борюсь за это каждый божий день. Мне было совсем нелегко, когда я, женщина, осталась в Новом Свете одна, но пока что мне удавалось выжить. И я буду продолжать бороться за жизнь, если только мое тело выдержит такую нагрузку.

– Я думаю, что выдержит, – тихо сказал Гонсало. – Ты должна твердо в это верить. – Сделав паузу, он посмотрел сначала на свои мозолистые руки, а затем вновь на Эсмеральду. – Я знаю, что Рите было очень тяжело. Мне жаль, что я ничем ей не помог, но я не могу себе даже представить, как бы я смог это сделать. Что ее доконало?

Эсмеральда рассказала Гонсало о том, что это случилось сразу после первого дождя. Рита носила хворост, а затем разрубала его на куски. И вдруг она медленно уселась прямо в лужу. Дождевая вода собралась в подоле юбки, в которую Рита была одета, побежала грязными струйками по рукам и ногам, намочила волосы, свисавшие на спину, смешалась со слезами на ее лице… Эсмеральда, увидев подругу в таком положении, подбежала к ней и, подняв ее на ноги, повела обратно в хижину, где стала утешать и подбадривать. Однако Рита ничего ей не отвечала. Она неподвижно лежала на своей циновке, не ела и не пила. Три дня спустя Рита умерла.

Обязанности Эронимо оставались такими же, как и в самом начале. Все еще веря в то, что ему уготована какая-то важная, хоть еще и не известная ему миссия, священник покорно таскал каждый день тяжелые корзины с рыбой. Он не роптал, пусть даже индейцы, с которыми Эронимо ходил за рыбой, разделили между собой ношу, которую прежде таскал Дионисио, добавив при этом груза и ему. Что бы ни поручали испанскому священнику, он выполнял это быстро и безропотно, стараясь сохранять невозмутимое выражение лица и говоря самому себе, что туземцы оценят его прилежность и смирение.

Эронимо читал свой молитвенник в окружении индейцев каждый раз, когда они предоставляли ему возможность немного отдохнуть: он понимал, что грамотой здесь владеют лишь жрецы туземцев, а потому рассчитывал, что, видя его с книгой в руках, индейцы проникнутся уважением к нему и его религии. Священника не покидала надежда когда-нибудь обратить иноверцев в христианство. Однако единственным, чего удавалось добиться Эронимо, был смех индейцев. Наконец священник замкнулся в себе, словно скряга, который находит утешение, любуясь спрятанным от посторонних драгоценным камнем, хоть это и изолировало его от окружающих еще больше.

Рамиро наблюдал за Эронимо. Недовольство старого боцмана с каждым днем становилось все сильнее.

– Святой отец, иногда мне кажется, что вы ведете себя с туземцами слишком уж… дружелюбно. Вы делаете даже больше, чем от вас требуют. Слишком уж вы перед ними заискиваете. Совсем ни к чему делать вид, будто вам все это нравится. Туземцы вас не уважают. Где ваше чувство собственного достоинства?

Они собирали хворост на опушке леса и, сделав небольшой перерыв, присели на землю, чтобы отдохнуть. Рамиро с презрением посмотрел на большую кучу хвороста, собранную Эронимо.

– А разве ты ведешь себя лучше, чем я? – спросил священник. – После того как погиб Алонсо, я наблюдаю за тобой и вижу, что ты делаешь…

Рамиро отвел глаза, но Эронимо продолжал:

– Ты стараешься работать как можно меньше и всячески пытаешься досадить туземцам. Это опасная игра, Рамиро. Я боюсь за тебя. Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко…

Лишения, переносимые в рабстве, вызывали у Рамиро негодование, и потому он ответил священнику гораздо более сердито, чем сделал бы это дома, в Испании:

– Ну и что из того? А вы разве можете гордиться тем, что делаете? Неужели ваша жизнь предназначена лишь для этого, святой отец?

Эронимо почувствовал, что краснеет. Повысив голос, он произнес:

– Ты не прав. Я служу и буду служить Господу, ибо нужен Ему для более важного дела, чем это.

Боцман поднялся на ноги и зашагал в сторону селения, но Эронимо продолжал:

– Кроме того, я личным примером показываю, каким должен быть христианин.

Едва заметно улыбнувшись, Рамиро вновь повернулся к священнику и сказал с иронией:

– Желаю вам успехов на этом поприще, святой отец.

На следующий день Рамиро остановился во время работы и разогнул спину, которая сильно болела из-за того, что ему приходилось постоянно нагибаться на залитых водой полях. Он вместе с Пабло и Гонсало уже много дней вырывал сорняки между неровными рядами посевов кукурузы. Ах-Цом – важный индеец средних лет – сердито отдал уже знакомый испанцам приказ, требуя продолжить работу. Рамиро, стоя к нему спиной, сделал вид, будто не слышит. Ах-Цом, быстро шагнув вперед и вытянув мускулистую руку, шлепнул его по затылку. Звук был громким, однако боли оплеуха почти не причинила. Тем не менее это было оскорблением, и боцман вышел из себя.

Не прекращающийся ни на минуту, надоедливый дождь струился по лицу Рамиро. Многочисленные сорняки, влажная земля, необходимость постоянно находиться в полусогнутом положении – все это сыграло свою роль. Реакция Рамиро была похожа на рефлекс. Строптивый боцман ударил низкорослого индейца по шее локтем, и тот рухнул на землю. Сидя затем в темной грязи и слыша смех своих находившихся неподалеку товарищей, Ах-Цом пару мгновений сердито таращился на Рамиро, а затем нащупал ладонью валявшийся рядом с ним на земле увесистый камень.

Четверо индейцев подбежали к Ах-Цому и помогли ему подняться на ноги. Пятеро других окружили Рамиро. Ах-Цом стал медленно перекидывать поднятый с земли камень из одной ладони в другую. Взгляд испанца, устремленный на него сверху вниз, по-прежнему был скорее вызывающим, чем взволнованным или испуганным. Два мускулистых молодых индейца повалили испанского раба на спину на влажную землю. Ах-Цом приподнял камень над головой, задержал его в таком положении на пару секунд и затем резким движением швырнул вниз. Раздался хруст. Ах-Цом фыркнул и засмеялся, а затем пнул Рамиро ногой, понуждая его встать, но испанец даже не пошевелился. Как оказалось, камень ударил его по носу, кость переносицы переломилась и вошла прямо в мозг решительного человека, организовавшего побег и спасшего испанцев от смерти, ожидавшей их в Шоктуме.

Неделей позже боли в животе, мучившие Эсмеральду, усилились. То ли в ее теле завелся паразит, то ли какой-то орган дал сбой – этого она знать не могла. У нее уже не было сил носить сосуды с водой – Эсмеральда просто не выдерживала их тяжести и падала. Она продолжала перемалывать кукурузные зерна, но в конце концов индейцы позволили ей отдохнуть. Лежа в хижине и страдая от боли в животе, Эсмеральда не издавала ни звука, лишь таращилась куда-то в пустоту. Три дня спустя она сдалась. Мужчины унесли ее тело и похоронили, вырыв маленькую могилку неподалеку от селения в том месте, где были похоронены остальные испанцы – за исключением Алонсо. Никаких особых церемоний проведено не было. Эронимо, как и раньше, пришлось уговаривать соотечественников дать ему возможность сказать несколько слов и прочесть молитву.

Из тринадцати человек, выживших после кораблекрушения и плывших по морю в шлюпке, в живых теперь оставалось лишь трое: Гонсало, Эронимо и Пабло. Видя, как его соотечественники умирают один за другим, Пабло ничего не говорил по этому поводу. Он всегда старался держаться поближе к Гонсало и искал поддержки у солдата, который был моложе и сильнее его. Со своей стороны, по вечерам Пабло неизменно старался развлекать испанцев (всех, кроме священника, беспрестанно читавшего свой молитвенник), рассказывая забавные истории. Теперь его единственным слушателем был Гонсало, однако Пабло упорно продолжал рассказывать о монахах, умудрявшихся соблазнять крестьянок, и об индейцах, брошенных в колодец за то, что они наставили рога своим соседям. Он продолжал рассказывать даже тогда, когда замечал, что Гонсало его не слушает.