Я вышел на улицу, моросил мелкий дождь, пузырились лужи, и я вполне уютно чувствовал себя в своих мятых пузырящихся штанах. И почему-то измыслил следующее:

Не придумали ли слово «Россия» иностранцы, которые вечно называли Русь «Русья!», из чего и вышла «Россия» теперешняя?

В то время я очень любил и много читал Носовского с Фоменко.

***

Православные священники, дующие чай из блюдца или дующие на чай в блюдце, а? Как оно, как лучше-то? Православные евреи считают себя чуть выше и на то имеют основания, все основания считать себя чуть выше обычного православного, совершенно бесславного, хоть и крещенного. Крестик? Память о детской истой вере, внушенной доброй мамочкой. Добрая моя, ласковая мама, где мы потерялись? Как это произошло, что в разных оказались полушариях Вселенной? Будто между нами разорвали на части Россию, и обрывками ее подтирают черти задницы? О, услышишь же боль мою! Где тот пьяный отец, где наш пьяный отец?! Где Бог и невеста его в свадебной фате?! Это я пьяный под столом, мама, я пьяный под столом, как в детстве, мама, заснул под столом, совсем под столом, вместе с игрушками, ищешь, ищешь, не можешь найти. Первый снег, мама, первый снег. Я отнесу ножик обратно на кухню, хорошо, я послушный, мама. Они не смогут ничего, больше ничего сделать с душой, если сами мы, если сами не отдадим ее. Врачи лезут мне в рот железяками, они рвут язык без наркоза, о, мама-мама, разве это больно?! Посмотри, я смеюсь ошалело, мне еще лучше, и слезы текут совсем не потому, совсем по другому поводу. Скоро ведь праздник, переименованный день Революции.

В то утро маленький Таборов впервые озадачился вопросом, что это такое красивое и белое выпало. Он даже не понимал, откуда оно упало и упало ли. Если бы кто-то, шутя над его неосведомленностью, сказал бы, что это снег, он появляется каждый год в ноябре (а иногда и раньше) из-под земли, он мог бы и в это поверить, потому что не знал, потому что видел его впервые. Ему сказали бы, что это пот земли, что земля потеет каждый год снегом, и он поверил бы.

Тогда его так впечатлило это, что он почти решился в этот вдохновенный момент открыть для себя нечто новое, он взял нож и – как давно собирался – занес его над собой для удара. Дело было не в том, чтобы увидеть кровь, или почувствовать, как это – быть ударенным ножом, просто он не мог успокоиться, понимая, что возможность того, что он ударит себя когда-нибудь ножом всегда висит над его головой, и он должен жить с этим смертельным потенциалом. Вдруг он будет пьян или кто-то завладеет его разумом, и он в богоподобном исступлении совершит это – тогда что? Просто невозможно жить дальше с мыслью о том, что он может в любой момент убить себя, но не сделает этого, потому что не смеет остановить свою жизнь просто так, только потому что такая возможность имеется, потому что так вздумалось. НА ВСЕ НУЖНЫ ПРИЧИНЫ (Caps Lock придуман был еще Солженицыным). И еще потому что он элементарно боится. И маленький Таборов опустил нож. Но сдался он не сразу, а пошел к матери и спросил ее, может ли он воспользоваться ножом.

Конечно, он слукавил, сказав так, ввел ее в заблуждение. Она решила, что он хочет порезать ножом колбасу и дальше уставилась в телевизор, а маленький Таборов замышлял иное, и думал, что добрая воля матери освятит его праведное действие. И еще он надеялся – совсем немного и почти бессознательно, – что его обязательно успеют спасти, что умирать ему придется не насовсем, нет, не по-игрушечному, не понарошку – всерьез, но ненадолго, он только поймет, потрогает смерть и вернется назад – к маме и игрушкам под столом.

..................................................................................................................................................................................................................................

В переходе на описание от третьего лица нет никакого лукавства или модернистского приема, просто тот маленький Таборов настолько теперь далеко, что писать напрямую, от его имени, было бы просто непростительным свинством.

***

Тогда я жил смутной надеждой, что когда-нибудь мне больше не нужно будет хвататься за разные идеи, будь то Достоевский или Жан-Жак Руссо, чтобы объяснить себе окружающий мир; что когда-нибудь кто-то радушный скажет мне, что я вовсе не антисемит, просто я пользовался устаревшей терминологией, чтобы раскрыть свое мировоззрение. И что еще есть время впустить в свое большое, непокорное всеобъемлющее сердце хоть кого-то – с глупым маленьким сердчишком.

Нашёл по интернету брата из Рязани. Троюродного. «Привет!» – «Привет!» – «Как живёшь?» – «Да как-то так»… Дальнейшая переписка не состоялась.

***

Офис фирмы, в которой я работал, находился на Дербеневской набережной, пешком от метро идти было минут двадцать пять, а в автобус хрен влезешь с первого раза. Зато, выезжая на задания, я подолгу стоял на остановке и наблюдал за рекой. Солнце по реке плавало блестками, как кусок не растворившегося масла в каше.

Я смотрел на птиц на реке и думал, почему у них все так просто: чтобы ни случилось они ищут прокорм, или размножаются, или летят на юг. А я всю ночь ощущал, будто бес проел дыру в груди и высасывает сквозь нее сердце. Оно таяло, превращаясь в слезы, в плесень на губах, в раскаяние и бешеную предсмертную радость.

Чтобы поверить, надо разрушить. Вылезая каждый раз после очередной бомбежки из своего укрытия, я вижу развалины и дым. Но, садясь на пенек и обхватив руками поседевшую голову, словно немец на знаменитой фотографии, я как раз-таки вспоминаю, что вот сейчас-то самое время прийти Богу – сейчас, когда я, человек, сделал уже все, что мог. Время взмолиться – ужаленной в жопу собакой завыть и учтиво пригласить действовать Бога, у которого – теперь-то мне это совершенно ясно – понятия о том, куда, как и чего гораздо выше моих людских. Шире его представления о том, и мне жалкому дураку и разрушителю не остается ничего, как признать себя виновным во всем и – нет, не отойти в сторонку, а, вежливо взяв за руку Бога, препровести его сюда – поглядеть на то, что он сотворил и что я с этим натворил.

***

Мы любили гулять по тем летним улицам, по тем зимним улицам, по тем весенним и осенним улицам, по круглогодичным улицам нашей хмельной молодости. Улицы были нашим домом, нашей работой и нашей любовью. Мы ходили по ним широкой походкой: по одному, по двое, по пять человек, а когда и двадцатиголовой толпой мы вламывались в магазины и покупали водку, а если не было денег – брали ее просто так, потому что мы молодые и задорные. И наши девочки таскались за нами повсюду, и некоторые из них падали на полпути, не поспевая, а другие превращались в поднебесные звезды, но так или иначе нам было все равно, ибо мы знали только один путь – через улицы, а дорога улиц – это дорога вечных странствий, герои которых умирают в движении, раз и навсегда замерев однажды без спросу.

Это было где-то в начале нулевых, году в 2002-м, когда на регулярной основе мы заходили по вечерам в один и тот же кавказский магазин на улице Коминтерна в славном городе Щ., – заходили совершенно пустыми и без денег, а выходили с водкой и карманами, набитыми тем, что попалось под руку. Один таким манером насовал себе в куртку киндер-сюрпризов и забыл про них, и все они поломались у него в процессе дальнейшей гульбы, а потом он сунул руку в карман и вытащил шоколадные осколки в мятой фольге. Это было так трогательно: огромный бритый бугарь стоял и держал на пухлой ладони измятое детское лакомство в посторонних крошках и лузге.