Однако кое-чему я, смею надеяться, научилась, так что три дня полностью, чуть ли не дотемна, и ещё один до обеда я считала, рисовала, рассерженно комкала черновики, швыряла их в корзину под столом и начинала всё заново. Наконец я добилась желаемого результата (по крайней мере в теории всё получалось как надо) и мелом набросала на бочках рунные плетения. Потом поверх меловых линий прошлась отличными чернилами, едкими, практически несмываемыми, изготовленными, как сказал мне Дромар, не из сажи — субстанции уже мёртвой, а из чего-то вроде сепии, только гораздо темнее. Не знаю уж, кто такой водится в подземных водоёмах и для чего ему в вечной тьме нужен чернильный мешок. Разве что это просто слабый яд, обжигающий и раздражающий слизистую — слизистую в пасти хищника, к примеру. Но в эту пресноводную сепию я втихомолку капнула своей крови, а органика с органикой ладят заметно лучше, чем живое и неживое.

В общем, на следующее утро, когда бочки заполнились, обе рунные цепочки засияли льдистым, чистым голубым светом. Я три с лишним часа просидела рядом, наблюдая за бочками и бесцельно тренькая на мандолине так, словно она была чартаром* — без медиатора. Напевы у меня получались какие-то степные, протяжные, унылые, бесконечные, а под них я (нервное, видимо) без конца читала рубаи. Гномы, забега’вшие выпить пивка или сидра, останавливались и слушали меня с очень странными выражениями лиц.

— Чтоб счастье испытать, вина себе налей, — декламировала я. — День нынешний презри, о прошлых не жалей, и цепи разума хотя б на миг единый, тюремщик временный, сними с души своей.**

Гномы послушно наливали, хоть это было и не вино, а я не могла заткнуться:

С друзьями радуйся, пока ты юн, весне:

В кувшине ничего не оставляй на дне!

Ведь был же этот мир водой когда-то залит,

Так почему бы нам не утонуть в вине?

Напившиеся каменщики уходили, вместо них приходили другие, а я продолжала под аккомпанемент мандолины-чартара:

Доколе будешь нас корить, ханжа ты скверный,

За то, что к кабаку горим любовью верной?

Нас радуют вино и милая, а ты

Опутан чётками и ложью лицемерной.

— Что читаете? — с живым любопытством спросил Меллер, явившийся проверить, как у меня идут дела.

— Рубаи одного восточного поэта, — сказала я, в сотый раз потрогав влажный от испарины деревянный бок. Руны я нанесла очень низко, на уровне крана, из которого работники наливали себе питьё, чтобы холоднее всего была именно та жидкость, которой предстояло в ближайшее время оказаться в чьей-то кружке. Верхняя-то часть бочки быстро нагревалась, хоть солнце под навес и не попадало, но это не имело значения — я хотела охладить и охлаждала только нужный мне слой. — Вернее, он был гораздо больше известен как учёный, а стихи писал просто для души.

— А не про вино у него что-нибудь есть?

— Конечно. Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало. Два важных правила запомни для начала: ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Это я продекламировала без аккомпанемента, потому что мандолину оставила лежать на странном одноногом табурете, круглое сиденье которого легко поворачивалось в любую сторону. Я всё моталась от бочки к бочке, наливая по глоточку то сидра, то пива, хотя терпеть не могу и то, и другое. Кончиться это могло, разумеется, только одним — мне срочно понадобилось… м-м… в кустики. Я извинилась перед нанимателем и сбежала ненадолго. Когда я вернулась, он тоже задумчиво тянул что-то мелкими глотками.

— Видимо, надо звать Дромара, — сказал он, допив. — Сдать работу.

Я помотала головой.

— Завтра к обеду, не раньше. Цепочка новая, ещё не испробованная, как себя поведёт — неизвестно.

— А если у вас её срисуют и будут использовать без вашего ведома?

Я дёрнула плечом.

— Она рассчитана под строго определённые условия. Как она будет работать с маслом или мёдом например, я не знаю. Могу рассчитать, но мне лень, честно говоря. Или бочки с тем же пивом будут стоять не на открытом летнем воздухе, а в подвале, где и без того нежарко — тогда там наверняка всё замёрзнет. Причём замёрзнет на том уровне, где будут начертаны руны. Я же исходила из того, что уровень жидкости будет постоянно меняться.

— Ох, Канн милосердная! Сира Вероника, что вы делаете в Гильдии наёмников? — Меллер посмотрел на меня так, словно мысленно уже заклёпывал кандальный браслет на моей щиколотке. Кажется, до сих пор я плохо понимала, какую ценность имеет рунолог, специализирующийся на морозных чарах, в глазах торговца продовольствием. — Выходи’те вы из неё если не совсем, то хотя бы в резерв, и берите заказы на такое вот, — он кивнул на продолжавшее нежно сиять рунное плетение. — Уверен, вам понадобится поверенный, чтобы записывать желающих в длинную-длинную очередь.

Я терплю издевательства неба давно,

Может быть, за терпенье в награду оно

Ниспошлёт мне красавицу лёгкого нрава

И тяжёлый кувшин ниспошлёт заодно?

Это было вроде бы совсем не о том, но мне почему-то сразу на язык, минуя голову, пришли именно эти стихи. Меллер засмеялся, попросил повторить. Память у него была отменная: дважды прослушав, он тут же прочёл это сам, и получалось у него, надо сказать, гораздо лучше, чем у меня. Выразительнее. И голос у него действительно как у сирены, слушала бы и слушала. Кошелёк — кошельком, но Гилберт Меллер наверняка смог бы уговорить на ночку любви даже фанатичную сестру-пустынницу. Что ни говори, а обаяния у невысокого, круглолицего, ни в коей мере не красавца было через край. Могу понять, почему перед ним не устояла сира Катриона… и почему она ревнует его к каждому дереву. Ладно, не к каждому. Только к тем деревьям, что образованнее, чем она, и лучше знают, какой вилкой едят рыбу, а какой — десерт.

Под навес, лениво хлопавший тентом на поднявшемся ближе к полудню ветерке, заглянул сам Дромар. Посмотрел, как я сижу с мандолиной в руках, послушал заунывный наигрыш в духе «степь большая, ехать долго», выпил кружку ледяного сидра, крякнул и согнал меня с табурета. Чтобы измерить в самых неожиданных местах, в том числе не особенно подходящих для ощупывания посторонними мужчинами. Правда, проделал он это с таким видом, будто прикидывал, влезет ли тумбочка в простенок. Человеческие женщины, очевидно, были для мастера Дромара просто самками другого вида, абсолютно не пригодными для романтических отношений.

— Я понаблюдаю ещё несколько дней, — предупредила я. — Возможно, придётся всё переделывать.

Гном покивал. Он вообще не был болтуном. То есть, я от него больше трёх-четырёх слов подряд, пожалуй, и не слышала. Может быть, плохо говорил на местном диалекте и не хотел выглядеть смешным в глазах бестолковых верзил? Как я училась говорить на официальном языке Серебряной Лиги — это просто песня была. И как же надо мной потом хихикали на северо-востоке, где язык Академии, Астарты и Суффира был тем же, что для местных жителей — чересчур правильная, грамотная, «городская» речь: чем-то нелепым, громоздким и тяжеловесным. Смешным.

Я собралась было уходить, потому что руны вроде бы исправно работали и можно было не сидеть рядом с бочками, то и дело трогая их ладонью или дотошно всматриваясь в мелкие капельки на металлическом кране — не превращаются ли они потихоньку в изморозь. Если что-то пойдёт не так, мне, думаю, тут же об этом сообщат. А мне срочно нужно было почитать что-нибудь вроде «Испытаний любви», чтобы проветрить и охладить закипающий мозг.

— Сира Вероника, пока вы здесь, не сыграете нам что-нибудь? — Меллер выложил на конторку Дромара стопку каких-то листов (вроде бы разграфлённых таблицами, но я специально не всматривалась), и оба склонились над ними.

Ну вот, так всегда. Ладно, до обеда всё равно уже недолго, а мальчикам, видно, хочется то ли приятного фона, то ли звуков, заглушающих их переговоры. Я уселась обратно на табурет, по-детски подсунув одну ногу себе под задницу и пристроив на согнутое колено мандолину. От игры без медиатора кончики пальцев у меня уже покраснели и припухли, но меня почему-то по-прежнему тянуло на сомнительную романтику дальних странствий: Пыльные равнины, сизый ковыль, редкие деревья — низкорослые, с мучительно искривлёнными и перекрученными стволами и ветвями, мутное небо во все стороны без конца и края… Импровизировать я не умела, но на слух могла запомнить почти любую мелодию, так что обрывки песен, протяжных и бесконечных, как сама степь, играла один за другим. За бочками, кстати, продолжала приглядывать, но там всё продолжало оставаться, как я и рассчитала — напитки холодные, но отнюдь не на грани замерзания.