— Это что, Рената резвится? — спросила я. — Руку Людо я знаю, это не он… хотя вполне в его духе. Сиру Рихарду морду так просто не набьёшь, зато в стихах высмеять — милое дело.

Фил ухмыльнулся с видом «так я тебе и сказал» и только налил мне простой вишнёвки — ягодные вина Серпента закончились ещё до Излома зимы, они не только дриадам нравились.

— Значит, ты остаёшься, сеньора Радужного озера, — сказал он без всякого вопроса в голосе.

— Когда мне это говорят по десять раз на дню, мне очень хочется передумать, — огрызнулась я.

— Давай-давай, — подбодрил он. — Передумывай. Только на стойке висеть сперва перестань. Спину-то так и хочется поберечь, а? И как верхом в замок прокатишься, так потом небось всю ночь вертишься, чтоб лечь поудобнее? И не надо мне тут инеем стойку разукрашивать, чародейка Зима. Растает потом, сырость разведёт.

Я вздохнула и прогнала над столешницей волну горячего воздуха, высушивая капли, оставленные растаявшим инеем. Хорошо всё-таки иметь дело со своим братом-наёмником: ни тебе панических воплей, ни угроз пожаловаться матушке. Святой, ясное дело. Кстати, о святых матерях… Мать Саманта, говорят, стала совсем плоха, почти не выходит из своей кельи, но от предложений позвать к ней целителя яростно отказывается. Это не отец ли Вернон что-то такое устроил старушке? Нет, даже пытаться выяснять не стану. Если это были её штучки с проклятием, так ей и надо. А если просто старость с её болячками… ну, на всё воля Девяти. Не заслужила, значит, их ревностная служительница иного.

— На праздник-то завтра придёшь? — как ни в чём не бывало спросил Фил.

— А куда я денусь? Приду, конечно.

— Ну, прямо до того тяжёлая работа — спеть и поплясать, — проворчал он. — Видала, чего там гномы во дворе наворотили? На новой карусели покружиться не хочешь?

— Не хочу, — сказала я. — Ни петь, ни плясать, ни на карусели кружиться. Хочу страдать от тоски и безысходности. Ещё три года здесь торчать безвылазно!

Владелец трактира, который наверняка намеревался торчать здесь до конца дней своих, посмотрел на меня с осуждением.

— Мужика тебе надо хорошего, — заявил он. Ну да. Дело же в мужиках. В единственном, что имеет или хотя бы должно иметь ценность в глазах любой бабы. Будь она хоть магистром Ковена.

— Да есть уже вроде, - неопределённо отозвалась я.

— Значит, нехорош, раз хочется страдать. Вроде! — хмыкнул Фил. — Когда есть, он уж точно есть, а не вроде.

— Не поспоришь, — со смешком согласилась я. — Ладно, Фил, раз тебе от меня ничего к празднику не надо, пойду я.

— Стишок-то верни, — напомнил он.

Я помотала головой.

— Нет уж, сир Рихард ничего такого не сделал, чтобы над ним смеяться. Мне, может, в первый раз в жизни кто-то стихи читал. Оставлю на память о таким знаменательном событии.

Фил поворчал, но не стал и пытаться отобрать листок, который всё равно уже наверняка успел погулять по рукам.

— Ладно, — буркнул он. — До завтра. А! Мандолину-то приноси. Сыграешь эту свою «Я его не любила».

— Меллер сыграет, — в тон ему отозвалась я. — А Рената споёт. Про мужа под стать чародейке.

Комментарий к Глава девятая, в которой героиня отвечает отказом на одно предложение и соглашается на другое

* Стихи автора Табакера

========== Праздники сеньоры Вязов ==========

Гномам, видно, совестно стало, что на все праздники они заявляются с пустыми руками — это дриады могли хотя бы сады-огороды благословить после танцев и угощения, но гномы-то благословлять не умеют. Или они просто для себя старались, чтобы самим удобнее было, только на трактирном дворе бородачи установили шесть высоченных железных столбов. Ну… наверное, железных, просто покрашенных в серебристый цвет — не серебряные же они были в самом деле. Вместо тележных колёс, которые надевались сверху на обычные деревянные столбы, на железных, как на осях, гномы закрепили колёса металлические, и Девятеро знают, чем всё это смазывалось, но только раскрутить, держась за свисающую цепь, такое колесо, хоть и железное, можно было в одиночку. Правда-правда, Катриона сама попробовала (и они с Аларикой, хихикая, как девчонки, даже покружились немножко вдвоём, ухватившись за удобные перекладинки на цепи).

Правда, влезть на такой столб за платками-поясами не смог бы и кот, но к Солнцевороту можно было и обычный навощённый поставить, зато каруселей гномы сделали аж четыре штуки, и на каждой, по их словам, могли враз кататься не по четверо, а человек по восемь. Взрослых, не детей. Пока что гномы подобрали свисающие хвосты цепей, закрепили их на столбах и заперли места крепления на замок. Трактирщик Пара Монет ключи забрал себе, и морда у него была такая довольная, что явно собирался он после праздников брать денежки с желающих покружиться на каруселях. (Да, гномы заверили, что ничего разбирать не будут — зачем? Чтобы потом, к следующему празднику, собирать обратно?)

Но карусели были не главным, конечно. Столбы эти гномы поверху соединили железными же… дугами, что ли, собрав из них что-то вроде рамы под остекление в теплице. Ячейки в этой здоровенной выпуклой раме они закрыли где-то цветным стеклом, где-то кусками чьей-то мокро блестевшей кожи, так что половина двора оказалась накрыта чем-то вроде шляпки огромного гриба, защищающей её от дождя и снега. Напротив ворот у самого частокола гномы устроили небольшое, в три ступеньки, возвышение, а на нём установили стол не стол — полированную каменную плиту на гнутых бронзовых ножках. Так что теперь статуэтки богов предполагалось ставить на него, а не вытаскивать всякий раз во двор один из обеденных или наскоро сколачивать временный алтарь. Катриона, правда, подумала, что летом в хорошую погоду половина посетителей Пары Монет, ничуть не боясь гнева Девяти, переберётся туда со своими кружками-мисками из трактира — в тенёк и на свежий воздух.

Денег за всю эту красоту гномы не взяли, но пока они работали, кормить их пришлось Гилберту и сиру Матиасу, а весной и самим как-то бы прокормиться, без таких помощников. Ладно, одёрнула себя Катриона, с голоду никто ни в Вязах, ни в Ведьминой Плотине не умирал, а сооружение вышло внушительное, по-гномьи основательное, наверняка надёжное и долговечное… а уж в какой восторг пришли детишки, и не только они!

Народу на Равноденствие собралось поменьше, чем на Солнцеворот, понятно: поди доберись по весенней распутице до Ведьминой Плотины хотя бы из Старицы. И никто из жриц так и не приехал. Говорили, будто матушка Саманта совсем плоха, уже еле встаёт с постели, но обещает проклясть того или ту, кто притащит к ней безбожного колдуна, нагло называющего себя целителем. Кажется, подумала Катриона, с головой у старушки совсем того… печально, как говорит сира Вероника. Матушка-ключница по сёлам с проповедями отродясь не ездила, а остальные, если верить сплетням послушниц, пребывали в растерянности, не зная, кого слушаться: старшая жрица болеет, а ключница вдруг обнаружила, что преемницей матери Саманты станет вовсе не она, а заносчивая городская сучка, которая в Волчьей Пуще без году неделя, а гляди-ка, куда уже замахнулась…

— Сир Матиас, может быть, вы проповедь прочтёте, — спросила Катриона. Она это и прошлой весной спрашивала, и позапрошлой, но Бирюк привычно отозвался:

— Не-не, я двух слов связать перед такой толпой не сумею, а вы уже привыкли. Говорите вы’.

Катриона поймала себя на том, что пожимает плечами, словно дорогой консорт, и поднялась к застеленному парчовым покрывалом временному алтарю. Клементина с Аларикой и Мадленой наделали из лоскутков столько цветов для зазеленевших тополевых веточек, что в глазах рябило от лепестков всех цветов радуги. Веточки эти в конце праздника разберут и унесут по домам все желающие (вернее, конечно, те, кто успеют), так что следующей весной на маленьких домашних алтарях появятся новые тряпичные цветочки. Шёлковые, атласные, бархатные, с гроздьями бисера на тонкой, чуть толще волоса серебряной проволоке… Сказал бы кто Катрионе лет пять назад, что она станет самой богатой владетельницей в Волчьей Пуще… правда, настолько же сумасбродной, насколько богатой. Как Азу… Азул… ох, Канн помилуй, как семейство мастера Дромара, о котором, оказывается, Под Горой судачили не меньше, чем о Катрионе и её семье в баронстве. Её это временами злило, временами забавляло. В последнее время забавляло куда чаще. Она даже позволила Аларике покрасить волосы в духе Рамона, разве что не в ало-золотой, а в рыжий цвет, огненный на концах, но понемногу светлеющий к корням. В сложной высокой причёске, которую всё тот же Рамон накрутил на голове Аларики, все эти пряди разных оттенков перемешались… и почему молчал Эммет, озадаченно поглядывающий на супругу, только Девятеро знают. Может быть, такая жена — яркая, похорошевшая и неожиданно переставшая с ним цапаться — нравилась ему больше?