Ответить я не успеваю. Рихард Нэйш распахивает глаза так, словно прикрыл их на секунду — обдумать что-то своё.
— Аманда, какая приятная неожиданность. Тебя что-то привело к моему изголовью? Помимо Лайла, я имею в виду.
Холодный взгляд Лайл ловит грудью — навылет. Оскорбленно фыркает — «…вся его благодарность, конечно».
— Судьба, — говорю я и смотрю еще холоднее. — Золотенький, скажи мне — как долго?
— Как долго — что?
— Когда начались боли? И — клянусь всеми путями Перекрестницы, если ты мне солжешь, что это был первый раз — я сделаю так, что твои руки будут трястись до Луны Рыбаря, не меньше!
Нет, Лайл, милый, незачем вжиматься в стену, я еще — тихая вода, и голос мой сладок.
— Аманда. Может, я немного и переутомился в последнее время, но знаешь…
— Боженьки, — вставляет тут Лайл. — Если это твое «немного переутомился» — что нас ждет, когда ты устанешь?
— Нас ждет, Лайл? Мне казалось, это только мои…
— Так в следующий раз, как надумаешься свалиться посреди беседы — ты уж так и попроси: «Отлучись на полчасика, мне нужно побыть с моим сердечным приступом наедине».
— Лайл, — Нэйш улыбается легко и безмятежно. — Это не было сердечным приступом. И следующего раза не будет. Спасибо за заботу, но…
Он рывком приподнимается — и медленно опускается обратно, осторожно выдыхая сквозь зубы.
У него только слегка побледнели губы да чуть-чуть пошире раскрылись глаза — но, наверное, это больно.
«Игла, — сказала она мне в первый раз, прижав руку чуть пониже груди. — Насквозь и в руку…»
— Аманда? — Рихард приподнимает брови и бросает заинтересованный взгляд. — Это твой способ удерживать меня в постели?
— Ты не сможешь встать, сахарный мой, — говорю я ласково. — Пока не ответишь мне. Когда это началось?
Мысль бежит ручейком, струится между камнями: если бы он вдруг сказал, что два, три дня назад — тогда… Нет, даже если неделя. Пусть будет неделя, да?
Но всё хуже, гораздо хуже, потому что он пытается вспомнить. Изучает бабочку, залетевшую сквозь окно с улицы и пристроившуюся на потолке — и пытается вспомнить, а значит…
— Думаю, месяца три назад. Ничего серьезного, просто не очень приятные ощущения…
— …после того, как ты использовал силы варга, да, золотенький?
Лайл вздрагивает там, у стены — и я понимаю, что мед в моем голосе обернулся ядом. — Аманда, ради богов, — Рихард Нэйш усмехается. — Мне тридцать пять, у меня завидное здоровье, просто… — Просто ты теперь варг, мой жемчужный, — говорю я, и вздыхаю, и верчу в пальцах флакон, к которому не притрагивалась больше, чем четыре месяца. — Это и моя вина тоже. Покарай меня Перекрестница, я не вспомнила. А Гриз… наверное, просто не подумала, когда учила тебя. Не могла подумать, потому что Рихард Нэйш неуязвим, словно ледники Антарры. Выходит невредимым из пламени (спасибо защитному амулету), бестрепетно шагает навстречу разъяренной живности. Убивает с улыбкой на лице. — Теперь слушай. Когда варг объединяет свой разум с животным — это не дается легко. Уподобляется не только разум — тело тоже старается подстроиться. Особенно сердце — то стучит будто за двоих, то переймет чужой ритм. Потому врожденных варгов тренируют с детства. Приучают осторожно, постепенно. И Гриз была врожденной, но однажды… еще до того, как ты вошел в группу, золотенький… обозленный конюх подмешал белены в еду единорогам в одном поместье. Одиннадцать особей, Гриз усмирила всех и тогда уже пришла ко мне. У нее болело сердце. Краем уха я ловлю «Боженьки!» от стены, где стоит Лайл. — Не так, как у тебя, но всё же. Мы попробовали несколько составов и нашли тот, который можно было принимать постоянно. Для укрепления. Чтобы ее сердце не болело. И она принимала до того, как отправиться в свое путешествие. А теперь пришёл твой черед. — О, — он приподнимает брови повыше, дарит мне холодную улыбку. — Тогда что не так? Значит, я могу принять эликсир — и… — Умереть, если встанешь и попытаешься выйти на вызов, — мои слова брызжут кипящими каплями зелья. — А ты ведь попытаешься, мой сладкий, да-да-да? И потому ты будешь лежать. До того момента, как я не скажу, что тебе можно встать. Ты будешь безмятежен. До того момента, как я скажу, что тебе можно волноваться. — А он волнуется? — подает голос Лайл. Ненаглядный мой просто мастер подавать голос вовремя. Но теперь я просто чуть поворачиваюсь, и он замолкает, увидев, как юбка обтягивает мое бедро. Да, Лайл, он волнуется. Например, сейчас, когда собирается осадить меня… угрожать мне? У него слишком чёткие полукруги у губ, слишком наигранная безмятежность на лице, слишком игриво приподняты брови. — Мне кажется, ты собираешься приказывать, Аманда? Мне? Жму плечами, раскатываю по комнате колокольчики смеха. — Нет, драгоценный мой. Кто может тебе приказывать? Разве что твое собственное сердце. Ты можешь вставать. Можешь ходить. До ближней уборной и обратно — думаю, это оно тебе позволит. В первый день будешь держаться за стены, ну, а потом окрепнешь и почувствуешь себя лучше. Но если попытаешься отступить от этого великого пути — ты можешь просто упасть, где стоишь. Золотенький, ты никогда не падал лицом в отхожее место? Думается, это твоей улыбке не пойдет, Лайл, как ты думаешь, ему же не пойдет? Не говоря уже о том, в каком виде ты вдруг можешь предстать перед окружающими, если случится второй приступ, сильнее первого. Хочешь побыть лежачим больным, который не встает даже по нужде, сахарный? Не знаю, конечно, кто согласится кормить тебя с ложечки, я обычно таким не занимаюсь…, но мы найдем тебе самую-самую лучшую сиделку, ничем не брезгующую, даже если ты вдруг руки поднять не сможешь, чтобы утереть кашу с подбородка. Драгоценный, ты хочешь встать сейчас или чуть позже? Лайл громко кашляет от стены — у него прекрасное чувство меры, и я знаю, что он хочет сказать — что Рихарду Нэйшу угрожает второй приступ прямо здесь и сейчас, даже если он не попытается меня убить. Я умолкаю, теребя прядь, выползшую на плечо, словно змея на кочку — погреться. Все равно у меня иначе не получилось бы донести до него… И Рихард жив. Зол, это видно по глазам. Запомнил каждое сказанное мною слово и собирается оплатить их мне десятикратно. Чувствует себя хуже, потому что дышит чаще и не улыбается. Но жив и не вздумает отправляться на вызовы — а до остального мне сейчас дела нет. — Если ты настаиваешь на маленьком отдыхе… — он очень сильно зол, раз у него не получается придать голосу легкость. — Лайл, я уверен, что там был варг, нужно вернуться и осмотреть все как следует. Я думал взять Мелони. Теперь этим придётся заняться тебе — если там пробуждение Дара, нужно доставить его или ее к нам, пока это не навредило самому варгу. Эти перемещения остаются непонятными, все время в разных местах… думаю, это могут быть родители. Возможно, испугались первого проявления, прячут ребенка, не понимают… чем может обернуться. Они наверняка перемещались через водные порталы — можно попытаться там… — Медовый мой, — напеваю я и широко улыбаюсь, — тебе необязательно вот так все расписывать, правда же, Лайл, необязательно? Лайл такой умный. Он все придумает, все сделает, всех найдет, правда же, Лайл? На лице у мужчины моих мыслей — плохо скрываемая обреченность. «А еще Лайл куда-нибудь вляпается, — говорит это лицо. — А от последствий мы потом еще долго будем избавляться». — Мгм, — высказывается он с очаровательной сумрачной решимостью. — Ладно, исключительный. Ты уж себя побереги. — Ученики… — продолжает Рихард, неумолимый в своем желании угробить себя, пусть даже и не вставая. — Загоню их к Мел, пусть раздает поручения, — жмет плечами Лайл. — Если мы с Мел будем на выезде — вот как раз и присмотрят за зверушками. Если вдруг Тербенно вернется — он возьмет их на себя. — И еще. Лайл… — А, черти водные! Да никому я не собираюсь докладываться о твоем состоянии. Исключительный, это ж ты. Всем наплевать, если ты вдруг исчезнешь на недельку. Пропадешь на две — все только больше порадуются. Рихард Нэйш откидывается на подушки. Вид у него уже более умиротворенный, по губам скользит подобие улыбки. — Держи меня в курсе, Лайл. Насчет питомника, насчет этого варга и насчет вызовов. Это не просьба — приказ. Лайл жмурится, фыркает носом, но кивает. — Устный отчет сойдет? И учти — я себе за это дело премию выпишу. Громадную, черти б её, премию. Лайл, сладкий мой, ты даже не представляешь себе, какого размера премия тебе понадобится. Судя по глазам Рихарда Нэйша — он действительно возомнил, что будет в курсе всего-всего, что происходит в питомнике. Иногда наш варг бывает наивнее деревенской простачки на ярмарке, поверившей в гадание нойя. Я дарю им улыбку — им обоим. Воркую: «Ты, конечно, подождешь меня, Рихард. Мы поговорим о твоем лечении немного позже, а пока нам нужно перемолвиться словечком с Лайлом». В коридоре я быстра и стремительна, словно кошка, играющая с мышью. Потягиваюсь, делаю быстрый шаг — и прижимаю Лайла Гроски к стене, окутываю сладким запахом жасмина, ванили и меда, шепчу над ухом: «Я ведь могу у тебя кое-что попросить, мой сладенький?» — Определенно, можешь, — немного невнятно соглашается Лайл. Он смотрит пониже моего лица — на ту мою часть, которым я чувствительно упираюсь ему почти что в подбородок. — Рихарду нельзя волноваться, понимаешь ли. Совсем. Поэтому ведь мы же не будем его расстраивать, — я мурлычу и неспешно вожу пальчиками по его щеке — немножко колючей. — Ты же не будешь его расстраивать, правда? Во время этих своих отчетов. Можно ведь говорить о том, какая замечательная погода, и что с учениками все в порядке, и что все идет просто замечательно, да-да-да? Глаза у Лайла широко распахиваются — он осознал. — Аман… — Потому что если ты вдруг взволнуешь его, Лайл Гроски, — нежно улыбаясь, шиплю я. — Если ты принесешь весть, которая отнимет у меня моего больного — ты узнаешь, что такое целитель нойя в гневе. Днями ты будешь занят — но я отравлю тебе ночи настолько, что днями ты тоже будешь вздрагивать в ужасе. Кошмары? Нет, не просто кошмары, я умею кое-что более осязаемое, более… запоминающееся и не оставляющее следов. Берегись, Лайл Гроски, — слегка царапаю ему шею. О, я теперь — зловещая вода, глаза мои — чернее ночных омутов, и улыбка зла. — Ты слышал мое предупреждение. — Мгх, — отвечает Лайл, и мне становится его даже жаль — как цветок, оказавшийся меж льдом и пламенем. Я подарю ему несколько хороших ночей в утешение — не сейчас, потом, когда мы перестанем стоять над бездной. — И будь осторожен, — воркую на прощание, касаюсь его пересохших губ своими сладкими, скольжу — легкая, гибкая, захлопываю за собой дверь. — А теперь вот что мы сделаем… — говорю весело, деловито извлекая из сумки проявилку.
