В сарае — клетка, в клетке — алапард. Старый, поседел уж весь. Лежит, голову на лапы положил — и воет, воет, воет… А хозяин, видно, хочет на него палкой махнуть, да при нас боится.
— Три дня назад начал. Отказывается от еды — кормим хорошо, не думайте, хых! Вон, бока-то не маленькие. До этого такого не было, местные лекари годны разве что навоз выгребать из-под зверюг, хы-хы. В общем, надо узнать, что там с ним, вроде как ваш профиль. Ну, и сколько будет стоить — лечить. Хотя вы, зверолюбы, должны зверушек лечить из чистого к ним сострадания, нет, хэ?
Хыкает, и почесывает бороду палкой, и с опаской поглядывает на Рихарда — который в капюшоне и ни звука, ни жеста. Алапард всё воет. Налитые, жалобные, неподвижные глаза.
Будто… просят о чём-то. Наверное, так просили эти двое — которые ползли по кровавым камням к мальчику с синими глазами…
— Йолла, — тихий шепот над ухом. — Я хочу, чтобы ты сказала мне, что с ним. Чтобы ты увидела, что с ним. Готова?
Киваю — ага, готова. Привычный толчок извне: сама я в единение не могу идти, либо уж насильно втаскивает, либо никак… Нет шанса, что ты убьёшь, Йолла. Я — твоя стена. Тяжко дышать от тоски и давит, давит, давит, и вокруг летают осколки-воспоминания: алапард вытянулся на боку, подрагивает лапами, а другой толкает носом, пытается поднять. Раскаленный хлыст касается бока. Два алапарда летят по улице — как совсем недавно рассказывали кому-то… ей… мне. Только кровь не льётся, потому что нет когтей, и нельзя-нельзя-нельзя ударить — снова будет страшный хлыст…
Да. Ты не убьёшь. Ты никого не убивал, вы никого не убивали…
Тоска, лютая, страшная, и жить не хочется, хочется туда, где что-то потерянное, что-то дорогое… И ты, которая вместе — ты можешь отвести меня туда? Отведи туда, пожалуйста, пожалуйста…
Без шансов. Больно, больно, больно, но ты не проси меня звать это черное, страшное, потому что… потому что есть стена. И потому что оно не поможет.
Кто поможет? — дрожит и спрашивает внутри старый алапард. Кто мне поможет?
Тянусь мысленно — чтобы погладить, легонько, успокаивающе. Сказать, что помощь будет — не знаю, кто, но обязательно, всенепременно. Выдох. Выхожу, не дожидаясь подсказки Рихарда. Рыжий хозяин пялится, хыкает да губы облизывает. Видать, не понимает, кто тут варг. Вопросов тоже ждать не буду, раз такое дело. — У него подруга померла, — говорю сипло, — недавно, значит. Они вдвоем тут… несколько лет, из цирка сами, дрессированные, то бишь. По улицам прыгали на потеху — разыгрывали тот день. Только у них были вырваны когти. Сточены зубы. Да и сами под артефактами контроля, чтоб не поранили кого. Не жизнь, а дрянь, только пока подруга была — он это мог сносить. Притворялся еще — наперегонки, по улице, как в игре… Голос дрожит, дрожит, будто паутинка на ветру. Хозяин, паскудник, носом фыркает. — А теперь ее нет, — договариваю шепотом. — И он теперь… помереть хочет. — Хы! Так что ж, вы переубедить его не можете, что ль? Ну, как у вас — залезть ему в мозги, сказать, что не надо ему этой самки или другая нужна. Не можете, что ль, хы? Мотаю головой. Не могу, потому как… несправедливо это — такое над животиной творить. Пополам ломать, как Рихард тех бойцовых. Налитые печалью глаза — бледно-золотые — глядят на меня. Алапард не воет уже — слабо подвывает. Будто спрашивает — то самое, на что я не смогла ответить: кто мне поможет? Или другое, страшное: почему ты меня туда не отвела, раз я хотел? Потому что так нельзя, — дурацкий ответ. Ким говорил: смерть может быть милосердием, только… а вдруг еще можно спасти. Я не могу — а вдруг Гриз, или Мел, или ещё кто… — Мы его забираем, — говорю, сглотнув то, что в горле застряло. Местный хозяин, конечно, говорит «хы» — и не один раз. — Хорошая шуточка, нечего сказать! Приперлись, показали фокус, начали нести чушь какую-то. С чего это ты тут раскомандовалась, деточка, хэ? Знаете, сколько стоит хорошо надрессированный алапард? — Понятия не имею, — это уже говорит Рихард. Мягонько так — аж до мурашек. — Никогда этим особенно не интересовался. Тихо отодвигает меня от клетки и подходит к ней сам — что-то интересное в прутьях высмотрел. — Так поинтересуйтесь, кто б вы там не были, ясно вам? Нет, само-то собой, если ваш питомник вдруг согласен поменять… хы… моего Снежка на такого же, тоже вышколенного… кто знает, может и сговоримся. А нет — то проваливайте. И руки в бока, и палкой взмахивает с угрозой, и печать у него на ладони не какая-то, а огненная. — Или что? Думаете, раз тут Энкер — мы все тут обтрепетались, хых, сказочкам этим про великую Арделл верим? Хы… хы… три раза, как же! Хотите — покупайте алапарда, коли в цене сойдемся, а нет — чешите на площадь смотреть представление. Чего? Слышал я слухи и про питомник, и про поручителя вашего, только я что-то сомневаюсь, что ради одной зверюги вы побежите к Шеннету, или что сюда явится кто-нибудь вроде Ребенка Энкера. Под капюшоном Рихарда обозначается пауза, которая говорит, что он прямо-таки наслаждается моментом. И оттого не знает, что сказать. — Гроски в таких случаях говорит: «Боженьки», — подсказываю я и стараюсь не хихикать. — Лайл бывает удивительно меток, — соглашается Нэйш и отбрасывает капюшон. — Но в некоторых ситуациях даже его красноречие… А я прямо готовлюсь — как у хозяина глаза на лоб, стало быть, попрут. Только он вместо этого начинает гоготать. — Хы, хы! Гы! И что, этим вы меня думали взять? Жрецом-блондинчиком испугать? Так у нас тут в храмах этого добра навалом, хо. Или актеришку наняли? С помостков сняли, а? Такой тупой, что даже обидно как-то. Иной бы уж рассмотрел знак варга — глаза-то у Рихарда синевой изрезаны. Или поперхнулся бы от усмешечки, а этот орет себе, палкой машет. Что, говорит, парень, играешь Десятое Чудо Кайетты потихонечку, а? — Иногда приходится, — говорит Рихард и улыбается так жутко, что хозяин тут же и примолкает. — Временами… Приевшийся спектакль, который вы сами не раз повторяли. Правда, алапард тут всего один… Лязгает задвижка клетки — звучно, с оттягом. Алапард Снежок медленно выпрямляется, ступает вовне — хищно, и не скажешь, что три дня лежал… По морде расплывается знакомый оскал… нет, ухмылка. Глаза подними — и увидишь на человеческом лице такую же. — Гхны, — говорит хозяин. Он белый, потный и смотрит на Рихарда. В глаза, где теперь синего больше, чем бледно-голубого — будто лёд взломался на реке. — …но это ничего, правда ведь? Всегда можно повторить. Отличный спектакль, проверенный годами. Как там было? Недальновидный заводчик цирка. Жаждущие крови алапарды… один алапард. Нет когтей и зубов, какая досада. Но осталась скорость. Которая при вспышке ярости опережает любой поток магии, любой артефакт. Кажется, многие в тот день погибли просто оттого, что их смяли на полном ходу. Или ударили лапой. Проломили голову. Какие варианты вам нравятся больше? Снежок — выпрямленный, напряженный как для прыжка — идет вперед. А меня корёжит от этого — потому что непонятно, кто из них страшнее. Алапард — стеклянные глаза, подползает к бывшему хозяину, скалится — то ли в ухмылке, то ли от страдания. И Нэйш — с мягким-мягким голосом, легкой-легкой улыбочкой, глаза все синевой проросли, взгляд — как у кошки, которая сейчас запустит когти в мышку… — Прекрасный спектакль, правда? Что предпочтёте? Или, может, мы попробуем с теми алапардами, которых вы только начали натаскивать? — хозяин вздрагивает и оглядывается, когда со двора доносятся глухие удары — от других сараев. Снежок прижимается к полу, напрягает лапы. — Не хотите сыграть небольшую роль… скажем, попробовать убежать или посопротивляться? Ведь спектакли должны выглядеть правдоподобно… А как насчёт репетиции? Хвост алапарда застывает — всё, сейчас… Зажмуриваюсь, набираю в грудь воздуха: — Рихард, не надо! И становится не так жутко, будто пелену погребальную порвала. Алапард вон моргает с удивлением, весь вздрагивает, осторожно, быстро ползет в клетку — хоть бы не наказали… Нэйш теперь смотрит прямо на меня — сколько-то секунд тем самым взглядом хищника, а потом своим обычным. — Ты сказала… — Рихард, хватит, — говорю, а сама думаю — сказала бы так Гриз, или не сказала. Потом плюю, говорю правду. — Пожалуйста. Мне страшно. Алапарду тоже — забился в клетку, дрожит весь. Про хозяина и говорить не стоит — вон, палку уронил, губами шлепает. — Р-рихард? То есть, я… то есть, вы… — Мы его забираем, — говорю я. Шмыгаю носом — да в вир болотный, что этот рыжий подумает. — Если не хотите тут… репетицию, ясно вам? Всё равно он бы у вас тут издох скоро. Рыжий стреляет глазками, открывает рот, закрывает, потом еще ухмылочку долговато давит. Наконец рожает. — А… м-может, вам… чайку? — Было бы неплохо, — прилетает от Нэйша. — Ах да. Миску воды, три фунта фарша… и ошейник с верёвкой. Мелко кивает, выскальзывает за дверь. А видок-то такой, будто боится, что веревка с ошейником — это на него. Хотя кто там знает Нэйша — с него станется.
