А алапарды прижимают уши и жмутся друг к другу, потому как зверя этого легко выучить, точно. Понятливые — дыхание захватывает. Если из нескольких поколений домашних — так они еще и незлобивые. Только вот…

 — У пары был детёныш, и его клетку забыли запереть. А может, он выскользнул. Словом, он оскалил клыки на хозяина и попытался укусить. И хозяин ударил слишком сильно.  — Он… не знал, что ли?  — Не знал. Забыл. Был пьян. Не рассчитал удара. Теперь уже нет разницы. Алапард — идеальный убийца, вот про что все всегда забывают. Как охотится — летит быстрее ветра. В одиночку загрызает яприля. Одним ударом лапы с разгону сносит череп корове. И есть только одно — что заставляет алапарда впасть в помешательство и выйти не на охоту, а на резню. Это называют — кровная месть. Защита своих или месть за своих.  — Думаю, он даже не успел осознать свою ошибку. Под ногами струится вниз улица — пустая, только вот вся в цветах: красных. Из разных стран. Оранжерейные, садовые, полевые. И брызги краски на светлых стенах — как брызги крови. Потому что это же был ярмарочный день. Потому что когда два обезумевших алапарда вырвались на улицу — там было полно народа. Всяких… смеющихся торговок, и нойя, и просто себе местных жителей, и их детей. Кто-то рассыпал яблоки — может, торговка, а может, художник или поэт какой: Гриз говорила, они часто тут вдохновляются… Яблоки тоже красные — глянцевые. Лежат, качаются, некоторые раздавленные. Плачут соком. А у меня горло спирает — сколько раз читала, вроде как страшную сказку или легенду, а ни разу такого не было. И перед глазами не мелькало — как они все, сколько их было, осыпались вниз. Как яблоки. Мы идём тихонько, прогулочным шагом. Этой самой улицей, какой тридцать лет назад шла смерть. По следам криков, алых и черных брызг, плача и попыток сбежать, и бесполезных ударов магии — алапард все равно быстрее, в ярости-то… Вода за позеленевшими решетками струится — тоже кажется красной…  — Самец, — говорит наставник, — прошел здесь до конца, самка потом свернула в проулок и выскочила на Малую Торговую. Всё длилось удивительно недолго: никто просто не успел ничего понять. Они были очень стремительны. И не настроены щадить. Встретились они только на Белой площади. Опять сошлись — потому что сошлись улицы. Интересно, если спросить — он знает, сколько тогда… В книжках по-разному. Говорят — три сотни, а то пять сотен. А кто-то говорит — тысячи полторы, не меньше.  — Знаешь, я погружался в сознание алапардов, в том числе и разъяренных. И то, насколько они ускоряются… удивительно. Предугадать удар крайне сложно, предупредить или выставить щит… бесполезно: весь мир кажется им словно застывшим. Они просто проходят насквозь — нечто родственное с яприлем и мантикорой в бешенстве, только скорость неизмеримо выше… Но нежелание останавливаться примерно одинаковое.  — Но… они же остановились. Белая площадь, оказывается, маленькая — я думала, будет больше. И ничего она не белая — ее тоже заляпали алым в память того дня.

Сходятся несколько улиц. Гудит вода в почтовом канале. Дом мэра с садом и фонтанами, обсажен зеленью и цветами, у ограды разноцветные камешки рассыпаны.

Посередь площади — нелепая статуя: три алапарда (то ли молва наврала, то ли детеныша посчитали), а их попирает себе ногами пухлый малыш в кудряшках. Сам чуть ли не больше алапардов.

Только мне не смешно.

— Да. Говорят, их остановил какой-то мальчик, которому что-то понадобилось у ограды. Сюда дети часто наведывались — поиграться с красивыми камешками…

— Поднялся и протянул руку, — говорю я то, что читала вместе с Гриз раз сто, — а они остановились. И поползли к нему через площадь на брюхах. По белой площади, в крови. Они ползли и скулили, а он стоял и смотрел.

Синими глазами. В которых, наверное, не было того самого мальчика, а было… был не-он, то, что в нем в этот момент проснулось. Что сказало его губами: «Умрите».

И они умерли.

Рихард рассматривает памятник, наверно, — а хотя кто там поймет, что он на самом деле рассматривает.

— Просто удивительно, почему эту сказочку считают такой занятной. На мой взгляд, самое интересное случилось дальше.

— А что случилось-то?

— Кажется, у мальчика кто-то был, — говорит он и смотрит теперь в другую сторону — куда? — Кто-то… ценный. Отец или мать, не скажу точно. Кажется, их испугала эта история с алапардами. Кажется, мальчик много раз повторил себе то, что начали говорить люди на площади: «Это было нечто иное». Не человек, не варг, не…

«Это не я, — сказала я себе, когда узнала, что Морион умер. — Это… не я — Нэйш, кто угодно. Это… нечто иное».

Чёрная дрянь, которая называется Даром.

— А… дальше?

— Дальше мальчик изо всех сил постарался поверить — что это не он. Ему так не хотелось быть убийцей. Не хотелось быть тем, на площади. Не хотелось разочаровывать. Поэтому он пытался вылечиться — год за годом. Отстранившись от Дара настолько, что перестал его чувствовать как часть себя. Просто… какая-то тварь. Монстр в клетке. От которого не можешь избавиться, и влияние которого иногда полезно… но у которого нет шансов выйти наружу.

В груди ноет, тянет, болит, и алые пятна на белой площади — плывут, плывут перед глазами, будто снег усыпан ягодами…

— Но… а если Дар неотделим от варга… Гриз же говорит — это лучшее в нас…

— Гриз бывает права удивительно часто.

К нам направляются сразу два каких-то жреца с банками для пожертвований, так что наставник разворачивается, и мы уходим с площади.

Прошлое волнами катится вслед — не знаю, можно сбежать или как?

— В общем, это достаточно поучительная история. В которой мальчику понадобилось довольно много времени, чтобы понять: то, что он запер… было не самым худшим. И осознать простую истину.

Вроде как, он на меня и не смотрит. Только вот я чувствую его взгляд — острый и прямой.

— Истина в том, что на самом деле на площади не было никого иного. Только алапарды, да испуганный мальчик, который очень хотел, чтобы они остановились. Который не знал границ своего Дара — и что у него есть Дар, вообще-то, тоже не знал. Это не было подвигом, как не было убийством. Это было неумелым использованием пробудившегося Дара, вот и всё.

Бреду, держу руки в карманах, смотрю за тем, как валит пар изо рта — мешается с туманной дымкой. Вот храм Стрелка — тетиву натягивает… А тут, кажется, уже Первоваргу храм отгрохали. Только у Первоварга на фреске у храма что-то знакомые светлые волосы.

— А… что с мальчиком-то случилось? Ну, он же потом всё понял… и как-то вернул Дар, да? И как такое быть могло?

 — Кажется, он кое-что потерял, — доносится из-под капюшона, — и тоже довольно ценное. Но, думаю, это история для других декораций. Дальше мы уж идём молча — хотя и тоже не спеша. Высокий вроде-как-жрец в капюшоне, и я — без капюшона, в куртке и непонятно кто. Торговцы зазывают посмотреть на фигурки алапардов, а один пророк так завывает насчёт нашествия огнедышащих механических свиней, а через это — конца света. Ким бы с ним точно не согласился, наверное. В таком-то молчании проходим еще квартала четыре, а потом уж Нэйш берётся за молоток нужного дома. Открывает какой-то сердитый мужик, заросший по самые уши рыжей бородищей. С порога орёт:

— Не подаю, убогие! — и почти уже дверь захлопывает, только нога Рихарда ему мешает.

— Вы обращались в «Ковчег»?

— Я? Что я, по-вашему, идиот? К вашим чокнутым зверолюбам! Варги, стало быть? Это мой партнер выдумал, ха! Думал, вы сможете узнать, в чем тут дело, хэ! Ну, раз явились — давайте во двор, посмотрим, какой с вас прок.

Лицо красное, глаза — щелки, чуть из-за рыжих ресниц видать. Сам низкий, коренастый, палкой машет по пути, пока во внутренний дворик ведет, то есть. Деловой — до жути: двоим работникам по пути за безделье выдает, да приказывает найти своего партнера, дурня и бездельника.

— Вызвал варгов — пусть платит, хы!

Во внутреннем дворе полно сараев, и из одного слышится ровный, низкий вой. На одной ноте — прямо сердце сжимается.