— Шенни.
— …меня.
— А, тогда ладно.
Звук рвущейся бумаги. Ким смотрит на меня как на чокнутую. Потом на Нэйша — ну, это привычно.
— Может, я просто не всё здесь ещё знаю, но вы разве не… Великий Варг, или что-то вроде того?
— Ага. До того великий, что его четырнадцатилетка уделала.
— У малютки Йоллы потрясающий потенциал, — отвечает Мясник, морщится и трет виски, — Признаюсь, я был несколько не готов к такому напору. Она вряд ли что-то заметила, но…
— Ну, если б ты полез мне в голову — я б тебя по-любому прикончить захотела. Такой вариант ты не рассматривал?
— Рассматривал, но Йолла… значительно менее убийца, чем ты.
Кошусь на нож.
— Кажется, нужно позвать Гриз, — бормочет Шибздрик с мученическим видом. Ловит мой взгляд и добавляет. — Ну, или Гроски.
Ладно, можно сказать, что этот тут уже совсем освоился.
Нэйш закрывает глаза и утыкает подбородок в сложенные ладони.
— Варги-убийцы начинают смотреть на животных глазами хищника — видя лишь слабости и переставая замечать нюансы… мотивацию… оттенки эмоций. Варги, неудачно прошедшие первое соединение, бывает, тонут… путают сознания и мысли. Я готов был к комбинации того и другого, но Йолла… она… не пытается выплыть. Не пытается охотиться. Она… пытается уничтожить.
— Что? — спрашиваю я почему-то шепотом.
— Всё.
Коротенькое словечко — он даже глаз не открыл. А я вдруг понимаю, что Синеглазке страшно.
Вир его побери. Страшно потому что он понял, что может не справиться.
Потому что не сталкивался с таким.
Потому что неверный шаг — и…
— Она не пытается убить животное — она пытается уничтожить самое единение… связь… Если сравнить соединение с домом — это не попытка вырваться через дверь или окно. Не попытка выйти. Это попытка сравнять с землей самые стены. Она словно сминает… всё, что находится рядом с ней. И если нам не удастся понять причину — это может стоить жизни не только твоим обожаемым животным.
Мелкая, куда ж ты влезла… Тянусь за ножом — просто выдёргиваю. Как-то надежнее, если он в руке. Когда напротив тебя — Нэйш с не особо вменяемым видом, так и спрашивает глазами: ну, так на что ты готова-то?
Когда понимаешь, что он — наверное на многое. Сидеть тут, называть меня по-нормальному, бросить свои ухмылочки. Или даже…
— Мел. Помоги мне.
Да твою ж!..
— Как?
Ладно, если надо ради Мелкой еще полдня вспоминать — сделаю, чего б нет.
— Ты Следопыт, и ты должна знать — что ей дороже всего. Чего она боится. К чему стремится. Что любит.
— Нэйш, ты… я Следопыт, а не вот это вот всё, ясно?! Могу видеть, слышать, только…
Точно. Вот он меня и спрашивает — я ж была с Мелкой все время, и когда Грызи уходила — тоже. Вот ему и понадобилось — то, что я видела, что слышала. Что заметила.
Зажмуриваюсь и вцепляюсь в рукоятку ножа изо всех сил. И начинаю вспоминать — вперемешку, мелочи и важное, самое яркое, врубившееся в память. Приходит вспышками — вот Мелкая помогает ночью делать перевязку на гнойной ране яприлю, а вот я ее по следу ходить учу, а вот ее в пожаре опалило, а она все рвется вскочить, спрашивает — как там наши, а как животные… И еще — вот вытирает разбитый нос (опять деревенские, черти б их взяли), а вот насвистывает какую-то песенку — от Конфетки, что ль, услыхала… и да, кромсаем с ней фрукты, и подкармливаем нектаром птенцов тенн, и Мелкая смеется, когда рассказывает, как «этот законник на Кани пялится — остолоп остолопом!»
Наверное, выгляжу здорово глупо, когда всё это выкладываю Синеглазке — долго, одно тянется за другим, уже запыхаться успеваю. За окном стемнело совсем — черт, пурр же без присмотра оставила, посмотреть надо бы…
Смолкаю. Жду, что Нэйш ухмыльнется и заведет песенку о моей сентиментальности.
Но он так и сидит — жрет глазами, будто студент почетного профессора.
— Чего уставился, — говорю. Наболталась — аж горло саднит. — Йолла сколько ее помню — была без памяти от питомника. Животных обожала всегда. Целителем стать хотела. А что еще она любит…
— Вас.
Шибздрик сидит грустный и пялится с непониманием — что на Нэйша, что на меня. Будто до него не доходит, как мы могли таких простых вещей не разуметь.
— Всё это время, пока она рассказывала мне о питомнике… Она, конечно, говорит о животных, но не они для нее — всё. Вы. Гриз, Аманда, Гроски… Кани и ее дочь… — Мясника и Зануду он не называет, — То, как она говорит о вас, какими словами о вас всех…
Под двумя взглядами — моим и Нэйша — Ким малость выцветает — только веснушки рыжеют ярко. Но заканчивает тихо и твердо:
— Думаю, самым страшным для нее было не убийство, а мысль, что она могла вас разочаровать.
Молчу. Пялюсь в прорванный чертеж — на нем, вроде, часть ноги с сухожилиями. Довольно страшно составлять для кого-то целый мир — ну, или его часть. Но если вдуматься — Мелкая с детства в питомнике, и к животным, получается, тоже привязалась — как к тому, что любим мы.
Любишь меня — люби мой питомник.
— Она говорила насчет того, что все будет как раньше, — говорю шепотом.
И понимаю, что Нэйш не слушает. Он с отстраненным видом пялится на карандаш — а тот медленно, не спеша вращается в пальцах…
— Ну? — говорю. — Узнал что-то, что может помочь?
— Может быть.
На Мясника уже опять накатило: сосредоточен выше крыши, карандаш быстро шоркает по чистому краю листа. Намечает какую-то схему. Вместо прощания Нэйш чуть заметно дёргает головой в сторону двери — мол, забыли, где выход, что ли?
Шибздрик это принимает за прямое распоряжение, потому что хватает меня за руку и останавливается, только когда пролетает два коридора. А с виду хилый, надо же.
Выдёргиваю руку из его ладони к мантикорьей матери. Шибздрик какое-то время таращится на меня, потом медленно выдаёт:
— Чёрт. Забыл там книги.
— Ну так валяй, возвращайся — вы ж с ним так хорошо спелись.
Возвращаться не собирается, увязывается вслед. Молчим до пуррятника — круглого, глинобитного строения, от которого издалека несёт запахом сырости и перепревших фруктов.
У двери Ким наконец набирается смелости.
— На самом деле — он не такой уж и…
— Я с этим придурком работала два года, пока он возглавлял тут всё. Я в курсе, что Синеглазка не настолько отпетая мразь, какой прикидывается.
Нужно взять у нойя зелье. А то начались ночные заморозки — и опять приходят зимние сны. В них небо расцветает синими и зелёными огнями, а руки и ноги цепенеют от холода. И задыхающийся голос всё повторяет: не спи, Мел, не засыпай…
От воспоминаний ноют зубы, горчит во рту. Сплёвываю на крыльцо, толкаю внешнюю дверь, потом — внутреннюю. Окунаюсь в жаркое тёмное нутро пуррятника.
Ползучие лианы по стенам. Мерное водное кап-кап-кап. Приветственное нежное воркование пурр: лапочки перекатываются по полу, взбираются по стенам, как комки меха. Самцы слабо светятся фиолетовым — этакие пушистые звёзды.
— Знаю, — говорю Шибздрику. — Только вот Мелкая мне вроде сестры, что ли. Если бы твою сестренку отдали на обучение такому вот…
Ким вздыхает.
— Наверное, это зависело от того, что она могла бы получить.
Мантикоры б его жрали, это его спокойствие, когда хочется орать.
— Ага, Синеглазка Мелкую до черта всему хорошему научит.
Пытаюсь погладить тех молодцев, которые уже влезли по стене и попискивают — ждут, когда им скажут, какие они распрекрасные, подержат в руках, начнут перебирать шерсть…
Пуррам любовь и ласка для жизни просто необходимы — без них они чахнут.
Только вот, видно, я не успокоилась как следует, пальцы вот будто иголками колет, и первая же пурра сжимается в ладони и начинает подрагивать с недовольным всписком.
Ким мягко забирает у меня пурру — та издает благодарное «Уиррр». Шибздрик запускает пальцы в черный с фиолетовым мех и говорит тихо:
— Иногда научить могут те, кто кажется для этого неприспособленным.
Он умеет рассказывать не очень-то хорошо — рисует уж точно куда получше. Потому сначала дело у него не ладится, а рассказ о его наставнике комкается и горбится — будто малюется на смятом листке тупым карандашом. Потом листок выпрямляется, карандаш заостряется — и я вижу брюзгливого мужчинку в халате, лысоватого и неопрятного, брызжущего слюной только при упоминании Академии. Он курит какую-то скверную дрянь, и придирается, и тычет пожелтевшим пальцем в чертежи, и он язвительная и насмешливая зараза — я это сразу как-то понимаю. Еще понимаю, что он делал жуткие вещи, этот тип, имя которого Ким так и не называет (халат на якобы-рисунке украшен застарелыми пятнами масла, жира и крови). И еще он ненавидит магов и может до посинения толкать речи о том, что магия — атавизм, препятствующий цивилизации. И всех этих бесконечных острых, колющих деталей в этом неспешном рассказе — их слишком много, и из этого рассказа-рисунка на меня глядит совершенно отвратный тип, вот только чтобы раскрасить его, Шибздрик достает из своего голоса светлые краски.
