Мантикора открывает пасть, ревет, приседает на задние лапы и прыгает. Нэйш ждет прыжка спокойно, уходит в уклон в последний момент — и направляет дарт под челюсть зверю. Наверное, там уязвимая точка.

— А-а-а, — восхищенно стонет егерь, который меня держит. Усатый такой дядька, пахнет чесноком. — Мне б так…

Но так он вряд ли может. И вообще, вряд ли кто может, и я уже готова растечься лужицей облегчения в руках у этого самого дядьки.

Как вдруг я понимаю, что дарт торчит в мантикоре, а мантикора еще жива, и ей такое положение дел не нравится.

Рихард дергает оружие назад, принимает в ладонь, ныряет под удар хвоста, отступает, легко перенаправляет лезвие — и оно опять уходит в цель…

Рев, шипение, цель жива и собирается разбираться с обидчиком.

Рывок — серебристое лезвие уходит назад. Кажется, два вечных полукруга у губ Рихарда врезались так сильно, что это уже и не улыбка. На сей раз он действует наверняка — танцует, уходит, дразнит, дожидается прыжка, дарт уходит в полет…

И Нэйш промахивается — на полпальца, на мелочишку, но промахивается совсем, и нацеленный в глаз дарт ударяется в надбровье, а мантикора раскрывает пасть вовсю и готовится метаться во все стороны в ярости…

Рихард пожимает плечами, как бы говоря: «Нет, так дело не пойдет». Кажется, я даже слышу вздох, когда он отпускает цепочку.

Дарт летит в вытоптанную траву, жалобно кувыркаясь.

Егерь сочувственно ругается у меня над ухом, остальные ойкают — мол, как же так…

Мантикора прыгает с победным ревом. Она еще не знает, что она — уже не хищник, а жертва.

Нэйш смотрит на этот прыжок и улыбается с предвкушением.

И мантикора вдруг останавливается, не докончив движение, которое должно смять ее добычу в белом. Будто ударяется о стену, которую не взять ее хвостом.

О синюю, морозную, страшную стену в глазах.

О настоящее оружие любого варга, за которым только потянуться — и взять, но нельзя, нельзя, нельзя, иначе ты сам станешь хуже любого хищника…

Дар — не оружие.

Эта синева режет по-живому, даже отсюда. Как и улыбка Рихарда — она так и говорит: «Ничего, сейчас будет здорово. По крайней мере, одному из нас».

Мантикору скручивает будто от боли, хвост распластывается по земле. Нэйш — или в кого он там сейчас превратился — не торопится отдать последний приказ. Потому что смерть ведь может быть искусством, и можно работать, не торопясь.

Ну, а я вот как-то спешу, потому даю чесночному егерю по носу, выскальзываю из его рук, почти сразу перехожу на бег.

И наношу удар сзади, пока он не закончил то, что начал.

Два удара — мощный огневой, он не пробьет шкуру, но мне нужно, чтобы она развернулась ко мне боком. Кинжальный узкий — в первую нанесенную рану под челюстью.

И держать, чтобы огонь дошел до горла. Прокатился бы по нему… и закончил бы все и насовсем.

Потом я слышу крик Рихарда Нэйша. Мой начальник, вроде как, пытается удержаться на ногах и держится за виски.

И тут я понимаю, что все правда закончилось.

Потом я сижу на взрытой когтями мантикоры земле и маюсь дурацкими мыслями. Например — что бедолага егерь еще нескоро икать перестанет. И будет думать — кого ж это он держал. Какого жуткого монстра.

Еще хорошая мысль — с какой радости я реву. Ну, так, вполсилы. Не в голос, а просто слезы катятся. И в мысли лезет это самое, детское: «Лютик! Пушинка!»

Нэйш что-то втирает в отдалении егерям, им очень хочется держаться от него подальше.

Мне вообще-то тоже хочется. Но не получится.

— Знаешь, я тут думаю, — говорю, когда он подходит ко мне, — мне всегда было интересно: вот вес измеряют в пудах, а время — в часах. А подлость в чем? Я бы предложила — в нэйшах, как ты думаешь?

Предположительное измерение для подлости поднимает дарт из травы и начинает его оттирать. Увлекательное занятие, наверное. Надо будет проверить, когда заведу себе оружие.

— Вот смех, я ж не сразу поняла, что ты промахнулся специально. Только когда ты от боли заорал. Если бы ты решил ее убить как варг — ты бы не почувствовал ее боли, да? Заслонился бы, да и все.

— А ты хотела бы, чтобы я промахнулся по-настоящему? — мурлычет голос Нэйша у меня над ухом. Начальничек помогает встать. Даже галантно предлагает белоснежный платок — вытирать слезы.

Да уж не знаю. Наверное, тогда стало бы страшнее.

— Надеюсь, ты не контролировал ее с самого начала. Ну, то есть с болота. И имение она это громила не с твоей легкой руки.

— Нет, — отвечает Нэйш и усмехается. — Я был только на последних минутах.

— Ага, меня хотел подтолкнуть?

— Не только, — он переводит холодный взгляд на тушку мантикоры. — Мне пришлось напомнить себе — что они чувствуют, когда умирают. И что должен чувствовать варг. Иногда полезно постоять на грани, Аскания… Иногда полезно чувствовать боль. Чтобы не возникало искушений.

Потом он смеется, и меня это здорово дерет морозцем по коже. Только совершенно больной на голову будет смеяться над мертвой мантикорой и вообще… в такой ситуации.

— В конце концов, кто тебе сказал, что призвание — это не больно… Можешь утешаться тем, что в следующий раз будет легче.

Я шмыгаю носом в безупречный платок начальства. И награждаю платок и начальство взглядами, полными одинакового отвращения.

— Не будет, — говорю потом, — надеюсь, что не будет. Я, в конце концов, не такая как ты.

* * *

Десмонд Тербенно настигает свою добычу лунной ночкой, во дворе имения.

Звучит жуть как романтично, если бы добычей не была я. Со всеми отсюда вытекающими.

— Обучение начинаем завтра, — говорю я и не хочу встречаться с женишком взглядом.

Неприкрытая боль на его лице даже в прудике отражается. Еще там отражается моя физиономия, которой я все никак не могу придать градус нужной виноватости. Хотя внутри у меня сейчас бесятся стаи ошалелых крыс.

Я твердо намерена выслушать все, что он мне скажет. А потом ответить, что бегать от призвания можно — но недалеко и недолго. Что лучшего устранителя мы не найдем. Что я никогда не любила животных. Что я почему-то слишком хорошо чувствую, как и куда бить. Что я лет с шести мечтала найти свое — ну, кто виноват, что оно вот таким оказалось.

Наверное, в кошмарах мне будут сниться не глаза зверей, которых я лишу жизни. А глаза бывшего законника Тербенно. Которого любовь ко мне, идиотке с ветром в голове, сорвала с места, вышвырнула с должности и привела в питомник. Хотя я вообще-то предупреждала, чтобы он со мной не связывался.

— Я же тебя предупреждала, — говорю я. Сажусь на траву и болтаю рукой в прудике. — Слушай — извини. Правда, извини, что тебе так со мной пришлось. Такая уж я, ни на что не гожусь. А ты поступил глупо. Тебе же, наверное, даже мой папаня говорил, что не надо тебе за мной. Но это вообще-то к лучшему. Ты себе найдешь жену, чтобы — как полагается. Хорошую мать… и она будет уметь вышивать, а?

Мне даже воображается эта тошнотворная картинка. Десми — суровый и строгий со своей походкой военного, подстриженными темными волосами и непоправимой печатью честности на лице. Рядом с ним вышагивает что-то такое нежно-воздушное, в оборочках, щебеча, что вот, нужно бы купить рыбы к обеду. И парочка опрятных ребятишек в чистых костюмчиках — не бузят, грязью друг в друга не кидаются. От такого мерзкого видения мне хочется рыдать.

Потому что за ним накатывает осознание правдивости.

— Эй, ты сейчас должен запретить мне быть устранителем, — говорю я, потому что женишок молчит. А если я замолчу — я тоже разревусь. — И вообще, похитить меня. И сказать, чтобы я не смела видеться с Нэйшем.

— Не могу. В таком случае ты выйдешь за него замуж. И будет еще хуже, чем теперь.

Когда это он так хорошо успел меня изучить?

— Только не начинай мне тут о том, что любишь меня несмотря ни на что. Дурь жуткая. Женушка — убийца зверушек. Хочешь — перескажу тебе, какие я сказочки детям могла бы рассказывать?!

Десми вздыхает. Усаживается рядом на траву, но меня не трогает, потому что я смотрю, как очень голодный дракон.