Воспоминания о веснушках и искорках в карих глазах коснулись было висков — и сбежали, испуганные.

— Пришла просить за любимчика? — спросил Танат тяжело и ровно.

— Мне нет нужды просить тебя. Сын. Я могу приказать.

Танат молчал, глядя на покрывала из волос, вдоль стен. Холодным, спокойным, отстраненным взглядом воина.

Звенели и падали невидимые слова — блестки из драгоценного покрывала Ночи.

«Гея и Уран были продолжениями Хаоса — своего плодоносного отца. Потому позволяли рождаться своим детям как угодно и какими угодно. Это было неразумно. Гекатонхейры и Циклопы оказались в Тартаре, Крон сверг своего отца… Когда Эреб взял меня в жены, я решила, что будет иначе. И к каждому ребенку мы подходили, словно к творению. Как скульптор — к статуе. Как ювелир — к драгоценности. В каждого ребенка мы вкладывали частичку себя. Наши дети — наши части, подвластные нам.

И потому никто из них не может ослушаться наших приказов».

Не может пойти против нас. Не может раскрыть кому-нибудь истинную суть мира. Не может открыть тайну Эреба, лишенного тела, когда он решил породить нового ребенка — мир — и отдал слишком много.

Так — со всеми нашими детьми. С Гемерой днем и Эфиром-воздухом. С чудовищами, которых я нарочно породила из себя в наказание Крону — Керами, и Атой, и Лиссой, и Эриниями…

— Да, — сказал Танат. — Это было мудро.

Грохотали, не разбиваясь, неслышимые слова — осколки от самого страшного в мире клинка.

«Так почему ты говоришь: „Я могу тебе приказать“, мать? Почему не приказываешь? Не потому ли, что я единственный родился не тем, что ты задумала? Ты не хотела меня — сколько раз я слышал это? И теперь я понял, что это значит. Ты не знала, чем я буду. Не знала, что я вообще буду — думала, что родится только Белокрыл… Я — единственный твой настоящий сын, родившийся, как Крон родился у Геи — в неизвестности. Скажи мне, мать — не поэтому ли ты ненавидишь меня? Не потому ли, что боишься? Не потому ли, что я могу преодолеть…»

Покрывало замерло. Свилось в ядовитый клубок, готовое к броску. Освежающая прохлада превратилась в ледяную стужу.

Сбежали из щелястых стен сквозняки — укрылись в углах, дрожа, как перед опасной битвой.

Оставили после себя неверное, шепчущее эхо: «Бунт? Бунт? Будет? Будет?!»

Нюкта тихо вздохнула. Грустно покачала головой.

— Иногда мне кажется — это не клеймо Кронидов, — прошептала она. — Это клеймо всех детей Хаоса. Порождать тех, кем мы могли бы гордиться… если бы не ненавидели так. Ты не пошел на пир Посейдона.

— Да. Не пошел.

— Из-за чего?

— Потому что не хочу.

— И не боишься гнева… царя?

Танат хмыкнул — кто его боится…

Отбивать удары — и не наносить самому было непривычно. Нюкта скользила вокруг — гибкая, острая, опасная. Обозначала уколы — и не доводила до конца. Танат отбивал — слово на слово — и ждал, пока мать заговорит о главном. Хотя бы глазами.

— Мы тревожимся. Мы видим, что происходит, и мы тревожимся.

— Настолько, что ты пришла к нелюбимому сыну.

— К ненавидимому. Не учись подмене слов… сын. Мы зря допустили до правления сына Крона. Жребий взял не тот, кто должен. Не тот брат…

— Да. Не тот.

Пальцы дернулись проверить — не появилась в углах губ усмешка? Презрительная, хищная, незнакомая, почти — невидимая.

Вы слишком поздно поняли свою ошибку, так, мать? План был хорош — пригласить на правление сына Крона. Бога нового поколения, который сможет хоть отчасти обуздать мир и сделать его царством. Который сможет вместить безграничную мощь Эреба, даст Эребу юное тело… и будет достаточно глуп, чтобы войти во дворец Первомрака, когда мир поднимет против него бунт.

Вот только против кого поднимать бунт?

План был плох. Потому что Посейдон не правит. Ему даже сосуд от Мойр не доставили. Средний Кронид прочно засел у себя во дворце на поверхности, провозгласил себя царем и занялся любовными похождениями, пирами и вынашиванием обиды против Климена Криводушного. Конечно, под землю он наведывается… устроить соревнования или попировать.

И подземный мир, не чувствуя царственной руки на холке, и не думает огрызаться. Ворчит, как сонная сторожевая псина, когда вниз опять спускается Жеребец. Подземным незачем бунтовать — их никто не притесняет. Царь, который есть, но которого как бы и нет, царь-невидимка — что может быть прекраснее?

Только не для великих Эреба и Нюкты, которым по горло необходим этот бунт. Или хотя бы предлог.

Потому что еще немного — и подземный мир окончательно уверится, что лучшего царя, чем Посейдон, и не сыщешь.

— Чего ты хочешь? — голос Нюкты течет мятной прохладой, разливается по мегарону нектаром и амброзией. — Эту олимпийку? Это небольшая цена. Когда Эреб возродится — ты получишь ее. В жены. В наложницы. В служанки — как захочешь. Можешь даже царствовать над этим миром вместе с ней. Ата пустит молву о том, что смерть — величайшее блаженство, тебе будут приносить жертвы и смотреть на тебя с восторгом.

Танат молчал. Заглядывал в глаза матери — не так часто Великая Нюкта подает себя на ладони! Не так часто распахивается перед ненавидимым сыном: давай же, мальчик мой, сделай, что я прошу, выполни только просьбу — и станешь любимым, и получишь все, чего просишь — разве откажет Первомрак тому, кто помог ему вернуть тело и царствование?

Взгляни в древние, влажные, черные бездонные глаза — загляни в две бездны будущего и увидишь себя на троне мира и Гестию на троне рядом, и собственных посланцев с клинками — наместнику необязательно исторгать тени самостоятельно.

Только не смотри туда, наверх. Куда шагнет Эреб после своего возрождения — ты же понимаешь, Железносердный, что он не будет царствовать в подземельях, когда водой и небом правят сыны Крона?

Глупые внуки Урана, годные только на то, чтобы брать их тела. Дети Эреба и Нюкты займут места самоуверенных кроновых потомков, и больше никто не посмеет называть отпрысков Первомрака чудовищами, и Гея познает свободу и радость, когда все ее дети будут извлечены из недр Тартара…

Не смотри на это, Железносердный. Тебе на них наплевать — на олимпийцев, и морских, и смертных. Смотри на свой трон — видишь, какой величественный?

Смотри на лицо жены — застывшее и безразличное, похожее на твое лицо.

На свой холодный очаг, в котором никогда не загорится пламя.

Танат отвел взгляд от глаз матери. Взглянул на выстывший, безразличный очаг.

Хотелось сказать — «Бездарно дерешься» — но Великая Нюкта вряд ли поймет…

— Нет.

— Что — нет?!

— Я не буду искать ссоры с Посейдоном. Ни на этом пиру, ни на следующем. Я не дам повода.

Теперь я знаю, зачем ты тогда послала меня наблюдать за церемонией жребия, мать. Надеялась, что одного моего вида будет достаточно, чтобы завязать ссору с будущим царем подземного мира. Ссору, которая в будущем выльется в схватку и сможет стать первым шагом.

Ты просчиталась, о Великая.

Мне наплевать на смертных, и олимпийцев, и морских — это верно.

Но я не буду.

— Я приказываю тебе!

— И я говорю — нет.

— Ты…

На лице в Великой Нюкты не было гнева. Скорее уж печаль. Холодная, будто воды Стикса, жалость к мальчишке, который ослушался родительских указаний. Ему кричат — «Сынок, не беги к пропасти» — а он с чего-то несется…

— Ты предаешь свой мир, Танат. Предаешь его настоящего Владыку. Ты знаешь, какую кару можешь навлечь на себя?

Танат не ответил. Смотрел на лицо матери — безгранично печальное, как северная ночь перед рассветом. На трепещущие ресницы.

Слушал шепот, почти сливающийся с шелестом темного, прохладного покрывала по полу.

— Знаешь, зачем я пришла сюда, сын? Может, во мне еще оставалась часть материнской привязанности — пусть к тому, кто не стоит этого. И я пришла затем, чтобы сделать тебе подарок — такой, какие иногда делает Ананка-судьба. Иногда она дарит шансы своим избранникам — возможность выбора. Возможность все изменить…

— У чудовищ нет судьбы, — сказал Танат холодно. — Предназначение.