После кары, конечно, о чем ты спрашиваешь, сестра.

— Бичевание.

Не знаю уж, кто и предложил. Предложений было много — от изгнания на край света, до извержения в Тартар… кто-то предлагал даже — выдать замуж за Таната Жестокосердного, считая это какой-то особой разновидностью жуткой участи.

Для кого это будет жуткая участь — при этом не уточнялось.

— Ну?

Голос у Геры спокоен, в нем отстраненный интерес. Стоим у разных стен темницы. Друг на друга глядеть избегаем — вовсю любуемся закатными отблесками факелов по стенам.

Я объясняю — словно о постороннем. Толкую приговор: повесить за руки и за ноги между небом и землей. Обнаженную, словно провинившуюся служанку. И подвергнуть бичеванию. — Это хорошая кара. В назидание другим женам-изменницам, — голос богини очагов чуть заметно подчеркивает: женам. Мужей не бичуют за измены. — А после? Какое «после» будет для меня, жена? Стоит Аресу узнать, какой каре я подверг его любимую мать… Это мой последний день — вот, чего я добился этим решением. «После» ты будешь обсуждать уже с новым Владыкой — думаю, он позволит тебе взять нового мужа. — Увидим. Что же ты не спрашиваешь меня о действительно важном, сестра? О том, кто будет тебя бичевать. О том, сколько народу увидит это? О том, как долго продлится кара и дадут ли тебе послабление в виде нектара на раны? Ты молчишь, жена-сестра. Молчишь и смотришь в себя — отрешенно. А там, у тебя в глазах — звездная ночь, и поцелуи, и песни, и шепот, и полнота жизни, которой мне никогда не видать. И я не спрашиваю — стоил ли этот десяток ночей с кифаредом Ифитом вот этого — позора, бичевания, суда… Потому что знаю твой ответ. Вижу по твоему лицу, на котором ясно написано: шел бы ты готовить свою кару, муженек. А меня оставь хоть на немного с моими воспоминаниями. Что ты вообще тут расселся в темнице? — Когда? — вот все, что ты спрашиваешь. — В полдень, — и удовлетворенный, короткий кивок. На воспоминания хватит времени. На то, чтобы сладостью прошлого заглушить и позор, и боль настоящего. — Они будут смотреть? Они — это Зевс, Афродита, божки, сатиры, титаны… Киваю — будут. Казнь должна быть публичной. Такой — чтобы каждому впечаталось, чтобы было — кому передать аэдам. Конечно — они будут смотреть… — Ты не спросила — что они там увидят. Затрепетали ресницы. Гера недоверчиво вперилась в мой шлем — легкий, стрельчатый шлем Аида-невидимки, который я протянул ей. Перевела взгляд на меня недоверчиво. — Предлагаешь бежать? — Предлагаю стоять. Или сидеть. Можешь, конечно, и в темнице отлежаться — выспаться после встреч с любовником… Но ты разве хочешь пропустить собственное бичевание?! Если уж тебя однажды назвали Мудрым — у тебя одна беда: никто тебя не понимает. Скажешь что-нибудь — а вокруг все глазами хлопают: ты что вообще такое завернул? Афина вот жаловалась, что нечасто можно хороших собеседников найти… Посмотрела бы она на меня сейчас. — Климен, муж мой… не посетила ли тебя Лисса-безумие? — Она хотела и даже напрашивалась на визит. Но я его отложил — на прошлой неделе, ты что, забыла? — Тогда какая-нибудь из муз? — Музы — это удел Аполлона, женушка. — Тогда, о муж мой, скажи — не посетила ли тебя покойная твоя кормилица Амолфея и не ударила ли она тебя во сне… куда-нибудь? — блеснула гневной синевой в глазах. — О чем ты говоришь, Аид? Что ты собрался делать? Как маленькая, в самом деле — столько лет прожили, а она будто бы меня не знает. — Лгать. — Поставишь вместо меня служанку? Или набросишь морок? И ждешь, что все поверят?! Муж мой, ты самоуверен: Зевс мигом раскусит обман. Как и Фемида, и остальные… Ну вот, вернулась Гера, куда, спрашивается, отлучалась? Брови нахмурила, расхаживает по камере и вовсю держит речь — какой я неосмотрительный и как именно следует ее казнить, чтобы никто не подкопался. Я молчу и хмыкаю, проворачивая в пальцах толстый флакон из черного вулканического стекла. Все на Олимпе слишком привыкли, что Климен Милосердный на самом деле — безжалостный. Об изворотливости Аида-невидимки все на Олимпе давно успели позабыть.

*

— Радуйся, Прополос. Слово сползло с губ змеёй — шипящей, холодной. Затрепетало язычком, кануло во мрак. Здесь, на тайных тропах возле Стигийских болот, даже слова оборачиваются змеями. Надышишься здешнего тумана побольше — и сам брякнешься на пузо, поползешь, извиваясь, в трясину. Под ногами кишели гадюки. Разевали пасти — приветствовали Владыку от всей своей змеиной души. А может, не приветствовали. Может — спрашивали: ты что тут забыл, Милосердный и Справедливый? Тебе положено — на Олимпе. А здешние тропы вообще-то никому особенно неведомы. Может, только одному отшельнику-лучнику, который когда-то взял это себе за правило — шастать по тайным тропам. Или Трехтелой Гекате — когда она направляется куда-то без свиты, по своим колдовским делам. Идет… плывет… и гадюки стекаются к ней ручейками — лизнуть трепещущими язычками ноги в алых сандалиях. Прыгает язычок факела в воздетой руке. Усмехаются два тела — кровавые улыбочки под вуалями… Третье серьезно и почтительно — рассыпает жемчугом ложные приветствия.

— Как мне не радоваться, когда такая честь… сам Владыка Олимпийский… в нашей скромной вотчине… не заблудился ли ты, Владыка? Может — ты спешишь к своему брату, Великому Посейдону?

Его Владыкой назвать — язык отсохнет, Трехтелая?

— Нет. К нему я не спешу.

— Тогда ты здесь, чтобы узнать будущее?

— Оно известно мне.

Да чего там — нужно спросить, кто этого самого будущего не знает. О нем после памятного пира с предсказанием последние сатиры на пьянках рассуждают: «Так это когда Арес папашку-то?»

Три смешка свиваются один, скользят и плавают по туману.

— Ты и правда велик, Владыка. Потому что я не вижу твоего будущего… не вижу в гаданиях и огнях. В моих котлах — чернота, похожая на воды Стикса. Поэтому ли тебя назвали Аидом? Чего же ты хочешь, Аид-невидимка? Чтобы я увидела любовника твоей жены? Рассказала — кто он? Чтобы я дала тебе яд, который убьет его в мучениях — все мужья просят яды, чтобы смазать ими хитоны неверных жен, а жены — просят для неверных мужей… Ты пришел сюда за моим варевом, Кронид?

— Да. За твоим варевом.

Расхрабрившаяся гадюка попыталась кусануть за пятку — и была жестоко бита пяткой по зубам. Тоже, нашла… уязвимое место.

— Мне нужно зелье, которое отведет глаза богам и титанам. Обморочит их и заставит видеть то, что они хотят видеть.

Скользят змеи — гладкие тела. Уползают с тропы, будто шелуха — со слов. Остаются — взгляды.

Два призрачных, один колдовской… против черной оперенной стрелы, не знающей промаха.

«Что ты задумал… Кронид?»

«Собираюсь солгать. Это разве неясно?»

«Разве Владыки лгут? Тем более — разве они лгут, чтобы спасти изменницу-жену?»

«Владыки лгут как дышат. Себе, подданным, врагам. Любовницам. Иногда Ананке. Спроси у Зевса. Или у Аты — она многое тебе может порассказать. О том, каким хорошим оружием может быть ложь».

«Олимпийцам теперь не зазорно брать мысли у подземных?»

«Мы с Атой играли еще когда я не был олимпийцем».

Что там у тебя во взгляде, Трехтелая? Острие следующего вопроса? Яд насмешки?

Тревога?

— Зелье нужно мне к утру. Ты дашь его мне?

Конечно — она даст. Все, что угодно, хоть все зелья. Владыка ей прикажет, — шепчут тела, а доносится — гадючьим шипением. Правда? Владыка прикажет, хотя… здесь ведь свой царь, так что, наверное, нужно будет сперва попросить приказа у Великого Посейдона — он сейчас пирует где-то там, на поверхности. Ибо без его разрешения — кто осмелится в подземном мире сделать хоть что-то?

Гипнос, небось, порхать не осмеливается. Ходит пешком, пока Посейдон не разрешит. В компании всех сыновей.

— Я пришел не с приказом, Трехтелая. С просьбой. И готов платить. Чего ты хочешь за свое зелье?

А в особенности — за то, чтобы никто о нем не узнал. Это и глазами добавлять не стал — сама поймет…

Смешок вспугивает болотных гадюк, они свиваются в клубок и стараются уползти в туман подальше. Недовольно шуршат по тропе.