Литмир - Электронная Библиотека

Ты не знаешь, как рождаются Владыки — ты узнаешь сейчас.

Но для тебя будет поздно.

Стрела медленно, но верно сливается из уверенности, трепета вокруг, страха окружающих, отчаяния женщин… в нее вплетаются крупицы моей насмешки — прости, тебя для этого создали.

Такова твоя Ананка — просуществовать несколько дней, победить на Состязании, не участвуя, и принять мою стрелу, навсегда отправившись в Тартар.

Тетива дрогнула, отправляя в полет неизбежность. Светлую, разящую — такими бывают настоящие стрелы царей.

Такими бывают настоящие молнии.

Я мог бы закрыть глаза в этот момент — не видеть, как он ревет, отпускает Геру, хватается за пропоротое горло, как раскрывают в агонии пасти драконьи головы, как он извивается на арене, словно собираясь зарыться в землю…

Я мог бы и не видеть этого: мне достаточно было знать.

Я не промахнулся.

Но я стоял и смотрел, пока судороги не утихли. На ягненка, принесенного в жертву, чтобы не было войны — здорового, глупого, бодливого ягненка, только лучше уж такого, чем… кто там знает, что.

Надеюсь, что-то большее.

Теперь все смотрели на одно — на Тифона. Не могли оторвать взгляда от дымящейся туши, от слабо скулящих голов на затылке. От Геры, которая торопливо отползала прочь в разорванном пеплосе.

Они даже чуть не забыли про меня, но Гера прошептала — «Брат!» — и зарыдала, и протянула руки, и тогда на меня оглянулись все. Будто до того думали, что стрела прилетела из ниоткуда.

Я сошел по трибунам. Шел медленно, тяжело казалось почему-то — восхожу наверх, на крутой склон: не так ногу поставишь — вывернется, выскользнет!

Поднялся? Спустился. К туше Тифона, к стоявшим возле нее братьям — окаменевшим. К Гере, которая с плачем скидывала с себя щупальца.

К остальным — судьи сошли со своей трибуны почти вслед за мной, а там уже и остальные подоспели.

Откинул капюшон — и дружное аханье улетело в небо, хотя они и раньше должны были догадаться, еще когда увидели лук…

Хотя понимаю. Они тут полстолетия царя искали, а тут он к ним сам заявился. Вот — стоит: высокий, прямой и статный. Глаза мудростью светятся. На лице — суровая решимость защищать любого из своих подданных — или всех сразу, это уж как получится.

Да уж, понимаю — это не мальчишка-пастушок с игрушечным луком. Этот и без козы, и одет получше — не знаю, где мне Эвклей раздобыл темно-синий гиматий, но сидит он — безукоризненно. Подчеркивает величие.

Зрелый, непобедимый Владыка. А перед ним — толпа атлетов. Посоревноваться чего-то решили, дышат тяжело, локтями друг друга пихают в изумлении.

— Радуйтесь, — сказал я, когда тишина начала становиться льдом, трескаться и колоть острыми осколками. — Я пришел увидеть Состязание.

Кивнул на Тифона, источавшего густые клубы дыма — мол, а вот оно что получилось, кто ж знал, что Аиду Тихому придется поднимать голос.

— Давайте же продолжим…

Осекся, напоровшись на тишину. В ней плавало понимание. Признание.

Какое — продолжим, если победитель уже здесь?!

Братья опустили голову — оба. Тоже поняли. И тоже осознали — что осталось сказать. Первой начала Гера. Опустилась на колени, припала губами к краю плаща.

— Ты спас меня. Спаситель… брат. Владыка…

— Владыка… — эхом откликнулась Стикс.

— Владыка, — шепнул Япет.

И — одна за одной начали склоняться головы, сгибаться — колени, шевелиться — губы, повторяя единое, слитное, вечное:

— Повелевай, Владыка.

— Повелевай, Владыка!

— Повелевай, Владыка…

От хмурых братьев, от титанов, от сестер, от лапифов, кентавров, сатиров, людей Золотого века и всех племен — один и тот же подарок единому царю, царю, которого любят все:

— Повелевай, Владыка!

И голосам из-за спины задумчиво и тихо вторила Судьба.

====== Монодия. Танат ======

Итак, мы вступаем на территорию, где монодии иногда длиннее сказаний. Всех, кто угадал правильно — поздравляю, подарочек чуть позже будет, да))

Однажды он попытался отбросить свой меч. Сперва пытался переломить — но меч изрезал хозяину руки, а ломаться отказался. Так, будто у него не было воли сломать меч — и сломать себя.

Тогда он просто отбросил его в угол, выбросил сквозь зубы: «Хватит» — и вышел в другую комнату. Наивный глупец, поверивший, что можно отказаться от проклятия, которое вошло в кровь, проросло в перья, в кожу, в дыхание… с которым родился.

Тогда он долго сидел в своем мегароне — юнец-смерть. Смотрел в холодный очаг, который слуги не могли зажечь — сколько ни старались. Ждал — кто знает, может, когда придёт пламя.

В слепой, безумной вере, что можно отвернуться, выбросить, забыть…

Потом прозвенела одна нить. Колоколом ударила другая. Прогрохотала третья.

Он закрывался руками, а нити трескались, лопались, бились, раскалывали его мир, а после он почувствовал ножницы Старухи-Атропос — сперва на крыльях, потом на себе, на всём себе. Кажется, он хрипел, когда незримые тупые лезвия вновь и вновь вспарывали ему горло, а он улыбался губами, на которых проступал ихор — улыбался потому, что мог сражаться.

Пока боль не отступила, оставив его наедине с бесконечной жаждой. Пока пламя изнутри не разрослось и поглотило его мир.

Пока он не пополз по плитам собственного дворца, извиваясь, нащупывая щербины плит дрожащими пальцами, желая только одного — коснуться стертой рукояти, заставить умолкнуть тварь, поселившуюся внутри, хоть ненадолго…

Об этом он не рассказывал никому. Но видения пришли после тех дней: выплывали из марева усталости, дразнились в водах Стикса.

Неясные, раздражающие своей расплывчатостью видения: какой-то бой, мальчишка крутит в руках клинок, щурит глаза… какая-то фигура под деревом над озером Амсанкта.

Две нити, идущие порознь, не задевающие друг друга. Серая нить — тусклая, холодная, нерушимая. Золотая нить — величественная, блестящая (как тут серую заметишь!)

Нити вяжутся в узел: нерушимый, твердый, как бывает у смертельных врагов.

А потом одна из них темнеет.

— Бездарно дерешься, — говорил он себе, потому что не мог понять: которая из двух становилась чёрной.

Впору поверить было: это сон. Не имеющий смысла, навеянный близнецом-Гипносом, который любит пошутить.

Поверить мешало одно.

Чудовища снов видеть не умеют.

Меч свистнул скупо и делово. Указал нимфе, ужаленной каким-то ядовитым гадом, — всё, тебе туда, ко входу у мыса Тэнар. Подружки нимфы зарыдали хором, рассыпались птичьим плачем, насытили трауром воздух. И поплыло над травой неизменное, раздражающее:

— О Жестокосердный…

— О Неумолимый…

— О Железносердный…

От надсадного, страдающего вытья (шестой случай за сегодня среди видящих, что это на них мор какой-то напал…) хотелось скорее уйти. Еще хотелось взять за горло какую-нибудь из этих… не ту дриаду, которая пискнула и от ужаса спряталась за дерево. Нет, ту, которая потрясает кулаками, царапает себе лицо и больше всех изощряется в эпитетах (у нее он и «приносящий горе» и «затмевающий день мраком крыльев»). Взять за горло, чтобы заткнулась. Подтянуть к себе и спросить — молча, глаза в глаза: «Что — о?! Что я должен был сделать? Сломать свой меч, чтобы ваша златокосая, или как вы ее там величаете, и дальше плясала по лужкам? Почему вы не называете так мойр, которые перерезали её нить? Почему не плюете в сторону змеи, которая прервала её жизнь? Что вам всем нужно от меня — чтобы я отшвырнул его и начал плясать вместе с вами?!»

Только кому какое дело — чего хочет смерть.

Танат Железносердный молча призвал к себе на ладонь взлетевшие золотистые пряди. Сжал, не пряча холодного взгляда от рыдающих нимф — что толку, через день снова песенки запоют… Развернулся, взмахнул прозвеневшими крыльями, не слушая — что там полетело ему вслед.

От этих правды всё равно не дождаться. Он знал — чего от него хотят на самом деле. Чтобы он шагнул в Тартар, навсегда истребив Смерть. Чтобы перечеркнул собственное рождение. Или, может, перерезал собственную нить в доме у Мойр — своим же мечом.

20
{"b":"664091","o":1}