Всех с наступающим!
====== Монодия. Ананка ======
— Я убью тебя, — прошептал он. Глядя в чашу — и вино в ней казалось чёрным, будто ледяные, страшные воды. Из вод кто-то смотрел — он? Нет?
Не тот, с кем он говорил. Не тот, про кого выдавил искусанными губами в пустоту чертога — «тварь».
Не тот, кому сказал глухо:
— Я найду способ.
Та невесомо рассмеялась за его плечами. Прошептала ласково, как его отцу:
— За что же, маленький Уранид?
Ладони у него казались черными — будто обожженными роковым пророчеством. Тем самым — рокотавшим в крови, отдающимся тяжестью в желудке — будто камень проглотил, до воя просившимся наружу — «Сын, сын, сын…»
— Потому что ты солгала. Ты сказала — попроси, и стану такой, какой пожелаю. Разве я… разве я мало просил?!
— Да. И получил, что пожелал. Разве ты не хотел, чтобы я даровала тебе выход?
— Это — выход?!
Ярость сорвала его с места. Стены расшатала — чуть в пляс не пустились, обезумев от горя. А обожженные пророчеством пальцы Повелителя Времени сжимали обрывок детской пеленки — так, клочок, будто на память…
О единственном выходе. Нашептанном судьбой. И самом страшном.
— Лгунья. На самом деле ведь есть лишь твоё желание, так? Твой свиток, твои строки. И мы. Из которых ты куешь оружие — одно за другим, друг другу на смену. Ненасытная дрянь.
— Каждый защищается как может, маленький Уранид. Ты собрался убивать меня за то, какая я есть?
— Нет. Не собрался. Я убью тебя. И не за это. Каждый защищается, как может. Я убью тебя за то, что ты сделала с моим отцом — из которого сковала лук. Со мной — из которого сковала копье… За то, что ты собиралась сделать с моим сыном. Из которого ты никогда ничего не выкуешь. И я убью тебя не только для себя. Для всех. Потому что над миром и над богами не может стоять кровожадная дрянь по имени Неотвратимость. Потому что все пути, которые ты предлагаешь, ведут в ничто.
— И что ты будешь делать тогда, маленький Уранид? После того, как достигнешь желаемого? Когда Ананки не станет — и мир рухнет в чистый Хаос?
— Хаос милосерднее тебя, ненасытная тварь. И правдивее. Кто знает — может, из этого хаоса поднимется новая вера. Новые поколения. Иная судьба. И иная надеж…
Дальше она не слушает — смеется, уходя из-за его плеч. Умолкая и оставляя на прощание о себе лишь смех победительницы. Смеётся тихим, едким, доводящим до безумия смехом. Хранящим в себе самую занимательную из сказок: о мальчике, который растет на острове Крит. Которого никогда не глотал отец. Который однажды услышит голос из-за плеч и станет отличным царем… Владыкой… любимчиком…
Щитом.
Стрелком.
Который начнёт Золотой век. И однажды поймает незащищенной спиной пророчество — то самое, по имени Неотвратимость.
Сказки — как битвы. Завершишь — непременно появится, потянется, привяжется другая. Одна за одной — пока у тебя хватит дыхания. Не рассмотришь — сказка одна? Разные?!
Может, это просто сказка, которую рассказывают каждый раз на новый лад. О черноволосом и остроскулом любимчике, который может переписывать чужие судьбы — просто не знает об этом. Который следует шепоту из-за плеч. О горьком признании — «Это… очень… страшные… строки…» — и о не менее горьком прозрении.
О том, как мальчик пытается развернуться и посмотреть своей Судьбе в лицо. Как шепчет в бессилии: «Я убью тебя» — сполна выполнив свое предназначение: убив или защитив…
О том, как мальчик уходит, а его место заступает другой — с широкими плечами, на которых может свободно уместиться любая Судьба. Как этот другой тоже будет сидеть, смотреть в черные ледяные воды — и вести по песку острием своей памяти бесконечную линию воспоминаний.
— Маленький любимчик, — говорит она лицам в воде, — это круг. Закон. Единственно возможный и единственно справедливый. Год пожирает год. Сын убивает отца. Поколения умирают, чтобы на их прахе выросли иные поколения. Так вращается веретено, на котором держится ось этого мира. Нити ложатся поверх друг друга. Это Неотвратимость, маленький любимчик.
В черных водах не поймешь — много лиц? Одно? Проступают друг над другом, схожие — и чуть-чуть разные — как сказки с одной концовкой. Любимчик-Уран, и любимчик-Крон, и Алкионей вот щурится — тоже любимчик…
Но шепчут лишь губы одного:
— Значит, и над тобой властна эта Неотвратимость? Что ляжет поверх твоей нити в этом свитке?
— Маленький Кронид, — хочет она прошептать нежно, — у Ананки не может быть Ананки, это глупо. У меня не Судьба. Предназначение. Ты ведь знаком с теми, у кого есть только предназначение?
Только смех не идет наружу, и голос застревает в груди. Оттуда, из черных вод, смотрит что-то лишнее, чужеродное. Нелюбимый муж любимой жены. Брат без сестер и братьев. Гостеприимный, Запирающий Двери… колесничий, воин, дурак и вор. Смотрит — как в зеркало, невидяще и устало, рассказывает какую-то совсем другую сказку. О душной утробе Крона, о трех клятвах над пропастью, о добровольно взятом жребии, двух нитях над двумя пропастями, о…
И сказка эта кажется вдруг успокаивающей и правильной, и вдруг хочется — чтобы пошло именно так. Потому что если этот, в воде, перед ней — щит, то где же другой?! И что же тогда — другой?!
И тогда холодок по коже отзывается едким, холодным, доводящим до безумия смехом за плечами.
Пальцы — тонкие. Не поймёшь — девичьи? Старушечьи? Сощуришься, взглянешь: и морщин нет, и кожа — загорелая и без изъянов будто бы… Может только — загрубела малость. Не очень-то оно легко — ось мира всё-таки вращать.
Потому что пальцы — тонкие, а веретено — будь здоров. Приходится вращать с усилием, стискивать-прижимать. Вперёд толкать. Чтобы вернее и ровнее легла единая нить — та, которая из тысячи нитей собрана. Соткана, сплетена дочерьми в сером доме на Олимпе — и вот сюда приходит, требует внимания: то разлохматится, то провиснет… А то вдруг появится дурной какой герой — со всё той же одержимостью: что судьбы нет и каждый сам вправе торить свой путь.
Каждый раз хочется улыбнуться. Спросить — как это, нет судьбы, когда я здесь? Судьбы мира, между прочим, вращаю. Потрепать по плечу, погрозить пальцем как расшалившемуся сыну: эй, а ну-ка хватит, а то ты мне тут такого в свитке понапишешь…
Хочется — не можется. Кому улыбаться, когда никто не хочет посмотреть тебе в лицо? Если к своим собственным дочерям — только со спины?
Потому со взбалмошными героями приходится — иначе. Приходится — разворачивать свиток.
Вечный, ветхий, истрёпанный. Ткань, кажется, сейчас треснет, расползётся… куда ей! Полотно сплелось из той нити, что ложится вокруг веретена. Из нити общих судеб — общее для мира полотно.
Неприглядное, серое. Мешанина букв, слов, строчек: непривычным глазам и не разобрать. Перед привычным взглядом строки разделятся, всплывут поспешно: ярче — то, что будет наверняка, и тускнее — то, чего может еще и не быть, и толпятся там, позади, нелепые, полусмытые призрачные шансы…
Не устанешь смотреть и вчитываться.
Великие деяния — лишь строчки. Божества, перед которыми склоняются поколения — лишь крохотные буковки в древнем, сплошь исписанном свитке, хранящем судьбы мира. Свитку нет дела до мелочных смертей и рождений, до браков и незначительных стычек между смертными. В свиток пишется лишь великое: куда идти миру.
Слой за слоем, слой за слоем — десятки будущих наползают друг на друга, толкаются, проступают — темнее и ярче. Страшные, светлые, обычные — всякие. Те, которых не прочесть и не узнать ни богам, ни смертным.
Но она может, потому что в этом — её предназначение.
Оторвись от древнего веретена, вокруг которого ложатся тесно спряденные в одну мойрами нити истории. Разгладь нестареющими пальцами сотканное из нитей судеб полотно. И письмена, послушные предназначению, покажут свою изнанку, шепнут — мы вот, и увидишь, узнаешь… Шагнешь — и посмотришь из-за плеч у того, с кем никогда не стала бы говорить.
Станешь — хоть на миг — его собственной Ананкой.
