Время — водоворот, затягивает и тащит. Мелькает всё наперекосяк, вперемешку: взвивается медный вихрь волос Коры, и надрывается младенец в колыбельке — тебя свергнет сын — и смотрит мертвыми глазами отрубленная голова Посейдона. И фигура на остром уступе протягивает дрожащие руки, развеваются поседевшие волосы, и крик летит в гневное небо.

Веки прикрыты, вот только они же невидимы — и время щемится под них, мелькает бесконечной вереницей образов — и взвивается бич, полосуя спину Геры, и рассыпаются под пальцами серебристые волосы Левки, и из выгоревшей до пепла земли Флегр до небес поднимаются новые всходы — Гиганты, идут — Олимп будто яблочки околачивать…

Прошлое свилось змеей — вокруг него обвивается будущее. Раскрывают пасти, кусают друг друга, вот-вот задушат кольцами затесавшееся между ними настоящее.

Настоящее: распахнувший гневные крылья орёл в поднебесье. Косматая мощь. И трезубец в руке Владыки Олимпа — второй руке, бестрепетной и недрожащей.

И воздух трепещет от хищного клёкота птицы, в котором — чистая ненависть.

Настоящее: тонкие пальцы на серебряных струнах, и бездонное море плещет из глаз, и музыка изливается на измученный берег, захлёстывает своего музыканта до колен, до щиколоток, поднимается выше самых высоких гор — и распахивает собственные крылья, и становится прочнее щита, летит — острее стрел.

И воздух дрожит от соприкосновения с любовью, которая затапливает берег вместо немого, безучастного, боязливого моря. Которая делается морем сама. Которая не умеет промахиваться, не умеет уклоняться, не умеет бежать.

Любовь и ненависть столкнулись в небесах.

Змея кусает собственный хвост. Мощь Олимпа — против песни. Старая мелодия «Я море… ты — скалы…» на новый лад: «Ты — море… я скалы… Ибо разве не разбивается ненависть о любовь? Разве не скалами мы становимся, когда нам есть, что защищать? Мне есть, что защищать, о Владыка Олимпа. Я выстою. Я… я удержу…»

Я удержу, — повторяю я невидимыми губами — выпеваю вслед за сыном знакомую мелодию. И веду свой собственный бой — со взбесившимся временем, которое рвется и рвется из моих рук — обращать в прах.

И поток секунд обращается — ледяным холодом Стикса, но я только сжимаю ладонь крепче, вцепляюсь и прорастаю в древнюю рукоять всем своим… смыслом? Миром…

Прошлое встаёт из закромов памяти — неумолимое. Титаны, и кривая усмешка отца, и какой-то бунт во дворце, где я убивал в спину. Поддашься, дрогнешь пальцами — прошлое рухнет на землю, подомнёт тушей, и земля станет вечным прошлым — Хаосом без конца и края, когда не было ничего и никого…

Будущее движется навстречу — вот-вот головой небо заденет. Мстительное, грозное будущее с Флегр. Злобится, кричит: «Эй, плесень!!!» И стоит отпустить, упустить — и будущее наступит тут же: выжжет землю, откроет врата Тартара, отравит ядом мести, и будет — только мягкий серый прах, как здесь…

В почти задавленном настоящем.

Где Афина и Арес пытаются пробиться через стеклистое марево — сгущенное время — туда, где идёт бой… Где Убийца опустил руки — одну просто так, а вторую на плечо Гестии. «Нельзя вмешиваться». Правильно, правильно, Убийца, лучше не лезьте и скажите это стоящей на коленях Гере — нельзя вмешиваться, потому что это хуже, чем попасть между жерновами…

Потому что жерновов обычно — два. А здесь — три. Три боя.

Будущее схватилось с прошлым — желает перетереть в порошок настоящее.

Я схватился с Серпом Крона. Или может — за Серп Крона. Желаю… ничего не желаю. Просто держу, пока эта тварь пытается спалить меня изнутри.

Ненависть стоит против любви. У ненависти пока получается лучше — потому что крылья орла велики и могучи, потому что их потоки рассеивают, развеивают мелодии, и яростный клекот глушит серебристые звуки кифары… потому что ненависти слишком много — выплёскивается во взгляде, в крике и травит, пачкает светлые волны музыки, которые поднимаются вокруг.

И пальцы кифареда — слабеют, вот-вот собьются, и гибкий музыкант едва стоит против ураганного ветра с неба. Очень трудно спорить с тем, кто по-настоящему считает себя Владыкой Олимпа — и кто вцепился в своё владычество, как один подземный царь вот сейчас — в Серп Крона.

Всё же море в ярости может иногда разбивать и топить скалы.

И потому юный кифаред выливает в воздух уже не музыку — просто самого себя, выплёскивает до края собственную сущность, и в переливчатый звон струн начинают просачиваться траурные ноты.

Я удержу, — слышится мне там. — Удержу, сколько надо. Слышишь, папа? Ты скажи ей, чтобы она меня простила. А я… а я удержу.

Я дам тебе время, папа.

Просто немного своего времени. Оно теперь тебе очень нужно.

Мне очень нужно время, сын Левки. Потому что то, которое у меня в руках — не желает подчиняться, и миги растягиваются в бесконечность ослепительной боли, и оно вопит: «Пусти, ничтожество, пусти!», и старается хватануть клыками, ошалелое. И я чувствую, что скоро не будет невидимости, потому что трещины змеями расползаются по светлому металлу шлема. Потому что воплощению мести Матери-Геи очень хочется взять свою судьбу… нет, у чудовищ ее быть не может…

Значит, выполнить предназначение.

Уничтожать. Доказывать, что есть только — небытие, только адамантовые клыки, а остальное — прах. И под моими пальцами рыдает и смеется безумное Небо, лишенное плодородия: «Что ты сделала, моя жена, что ты сделала, неужели не понимаешь, что эта тварь может убить даже…»

Ты не понимала, — шепчу солёными от смертности губами в вихрь секунд. Той, которая ждет меня там, на Крите — яблоки морщинистыми руками по земле раскладывает. Ты не понимала — что за предназначение ты дала той твари, которую породила. А отец вот понял. Наверное, потому со мной заговорила та, из-за плеч, голоса которой я больше не услышу.

И мать поняла тоже. Просто вложила Серп не в ту руку.

Как это — не в ту руку, возмущается Серп под ладонью (и мне кажется — где-то я слышу жалобное взвизгивание чёрного пса, который тоже старается удержать время). В ту самую руку! В руку ненависти. В руку, которая нанесёт нужный удар — по тебе, потому что ты — ее любимчик, и все наконец станет правильно, наконец разомкнётся проклятый круг…

Змея, кусает собственный хвост — наверное, это больно…

Когда я смеюсь — змея, кажется, от изумления, начинает разжимать челюсти. И ядовитая гадина в пальцах — перестаёт извиваться и жалить роем раскалённых мгновений.

Ты не можешь хотеть того же, Кронид, — шипит слабо. — Ты же любимчик, щит, который она сковала, чтобы защититься… от него…

Защититься от меня.

Я не щит, — звучит в моем ответном смехе. Я лучник. Я учился не защищать: не промахиваться.

И как может быть ее щитом тот, у кого её теперь нет?!

Прошлое подкатывается под обожжённую ладонь — гладкое, холодное, твёрдое. То недавнее прошлое, в котором — истошный крик Мойр, и чей-то трещащий свиток…

И будущее в страхе бежит от такого прошлого, теряя по пути сандалии. Бежит — в неизвестность.

Я не любимчик, — шепчу я. У меня для этого слишком неправильно всё началось. И теперь вот я…

Я — это скалы? — спрашивает мелодия из настоящего. Оттуда, где любовь бьётся с ненавистью, переплетается с ней, как прошлое и будущее, и кажется, что они — одно…

Я — это море?

Я — это… ты?!

Одно.

Прошлое отступает — наверное, отлив начался. Уходит, тревожно оглядываясь, будущее: ну его, пожалуй, невидимку!

Рукоять не жжет больше ладонь: так, теплится виновато…

Наверное, это слишком страшное настоящее, чтобы его уничтожать.

Слишком… страшные… строки.

Я лежу на мягкой, серой пыли, опустошенный и выпитый до дна, сполна использовавший время, которое мне дали. Ладонь — стиснута, не разжимается на страшном оружии, непобедимом Серпе Крона — обычной махайре со странным предназначением.

Не могу разжать пальцы. Ибо мы — одно.

Вокруг гаснут последние всплески мелодии: я держал, сколько мог.

Прости меня, папа.