Морские — известные хитрецы. Обтекут со всех сторон, водой сквозь пальцы просочатся.

Неизвестно как, но они вызнали про то, в обмен на что Ифит отдал Олимп. Про клятву Зевса. Ту самую клятву черными водами — ты знаешь об этом лучше меня.

Поняли, что Зевс не сунется воевать с нами сам. И увидели в этом шанс выйти из-под власти тирана.

Только вот и Ифит, и я понимаем, брат… если вдруг мы поддадимся на уговоры, если пойдем против Аполлона — Зевс будет мстить за сына не своими руками. Найдет способы.

А хитрец-Нерей всё торгуется и торгуется, удушает внука в объятиях — и между делом всё старается подсунуть ему морских красавиц: то дочерей Океана, то нимф… Потому что старика очень устраивал бы царь, который не втягивал бы море в войны. Которого ничто бы не связывало с поверхностью. Которого бы не связывала с поверхностью я. Так что радуйся, Кронид, твой сын там в битве. Я, конечно, знала, что он упрямый, но он двенадцать лет стоит против интриг своего же деда, который дай ему волю — оставил бы внука узником в своем дворце. Он переубеждает — музыкой и словами — он склоняет на свою сторону, он по крупице вытягивает из морских хоть какое-то подобие обещание и союзов — и одной рукой отстраняет морское владычество, которое слишком уж настырно пихают ему в руки. И мне скоро туда — поддерживать его в битве…

Чтобы у вас был щит при встрече с Зевсом. Войска, собранные нами — безумными заговорщиками — за годы. Слышишь, твоя дочь опять говорит о них? О тех, что прибывают на Коркиру? Что нужно бы посмотреть, раздать приказания… решить.

Да, решить.

Словно на перепутье дорог вышел. Разбегаются тропы — какую бы выбрать? Стоят путевые указатели, вот-вот сами на нужный путь потащат. А то что это ты молчишь, неуступчивый невидимка?

Вот, например, широкая, правильная, черная дорога — вниз. Указатель — белокрылый близнец смерти. Всем своим видом напоминает: эй, у тебя тут не только щит, но и м… мир, в общем. Наш. Не хочешь ли наконец-то сесть уже на трон?

 — Лети. Скажи Гекате — я скоро буду.

Взвился Гипнос, крыльями захлопал: был бог сна — нет бога сна…

Вот — тропа средней величины. Жди — сама водой под ноги прольётся. Утянет в море ласковым отливом. И указатель — сестра-жена с красными от недосыпа глазами. Смотрит молча: помоги сыну, ты же не знаешь — как он вырывался на это состязание, чего ему каждый раз стоило покинуть чертоги деда. Мы молчали: у всех было то, что важнее. Но теперь — одно твое слово… и с тобой Нерей спорить не посмеет.

Кивнул чуть заметно: да, Гера. Я обязательно встречусь с морскими. Как в старые времена — найду нужные слова. Обману, если понадобится. Мне, в конце концов, нужен щит от Зевса — если вдруг мы собираемся вместе выступать против Флегр.

Только вот не сейчас. Сейчас — другая тропа, иная дорога…

Узкая, извилистая, почти незаметная. Вьётся, уходит вверх. На Олимп, к серому дому, в котором никогда не бывал. Вот её указатель — не родной, названный брат. Напряженно глядящий в пустоту — будто силящийся рассмотреть что-то…

— Убийца. Что Мойры?

Едва слышно вздохнула Персефона («Ну, конечно — он пойдет сейчас, а ты чего ждала?»). Танат неопределенно повёл плечами.

Выглядел бог смерти, пожалуй, встревоженным.

— Они молчат, невидимка. С тех пор, как ты…

Факел объявился в ладони из ниоткуда.

— Так, может, это ты их не слышишь? — осведомился Арес.

Убийца качнул головой: все может быть…

Солгал.

Вещие Мойры не просто так прекратили резать нити. Замолчали — не просто так. Ты в это сам не веришь, я же вижу твои глаза, брат мой.

Ты думаешь, что случилось что-то иное. Что-то страшное, что заставило онеметь ножницы Атропос. Что-то, для чего не понадобился твой клинок или твой факел: просто множество нитей вдруг истончились и распались в пыль…

Кто может мне ответить — что это было?

Только разве что Мойры.

Да еще — провидение во плоти.

— Ты пойдешь со мной.

Давно не виделись, Провидящий. Кажется — в последний раз ты пытался против меня заговоры составлять. Оберегал Ифита от безумного родителя.

Теперь вот ни радоваться не пожелал, ни взглядом не удостоил. Ввалился в покой: взлохмаченный, на лице фанатичным прозрением глаза тлеют… Новую ли дорогу хочешь предложить мне, сын Япета? Новым ли указателем стать?

— Идём же!

Персефона недоуменно шевельнулась возле меня — и я понял, что Провидящий смотрел на нее. И говорил с ней.

— Что ты видел? — спросил тихо. Как тогда, в последний раз.

— Ананку, — отозвался Прометей ещё тише. На миг обжёг голубым будущим из глаз: стрела легко свивается на тетиве знакомого лука, наводится в лицо… косматые фигуры встают — выше неба. И щерится знакомая усмешка — щербатая, радостная: «Давно не видались, сынок!»

Усмешка времени, сжатая в чьих-то безумных пальцах.

Коротенькое слово, плеснувшее из глаз Провидящего.

Коркира.

Иная дорога, непредвиденная, непредсказуемая. Вон, два указателя стоят — сын и дочь, как раз ведь рассказывали, что там собираются войска…

Стоят, смотрят, как я обрисовываю губами: «Коркира…»

Как пропадаю, шагая в заветное — «Рано или поздно».

Выбрав дорогу. Потому что «рано» — уже прошло.

А “поздно” настаёт прямо сейчас.

*

Показалось: вижу что-то привычное. Знакомое по снам или по видениям — в этих видениях мелькали молнии, и Зевс радостно выкрикивал: «Это хороший знак!», и захлебывался за плечами крик: «Чем будешь бить, маленький Кронид?!»

А потом мы стояли все втроём — я и братья — над остатками нашей армии, и ветер неторопливо разносил серую пыль.

Или там было что-то другое, в этих видениях? Бессмертные над убитым будущим? Над телами на острове Коркира?

Неважно.

Мы стояли на том, что было когда-то Коркирой. Где когда-то было время. И наши армии.

Я — и те, кто сделал шаг вместе со мной. Афина и Арес. Танат и Гестия. Гера.

Коры не было — наверное, задержал Провидящий.

Может, понимал, что весна здесь не к месту.

Потому что никакому семени не подняться с этой почвы.

Пыль — мягкая, серая, жирными облачками взлетающая из-под ног.

В пыли разлеглись остовы кораблей — распластались повыгнившими скелетами диковинных рыб. Лежат остатки союзнических войск — полуистлевший меч… позеленевший котел.

Щит — когда-то медный. Теперь — проросший мерзкой зелёной плесенью.

Цветущая Коркира — проплешина посреди тревожного моря.

Вода не шумит, не пытается лизать берег. Воде страшно попробовать серую пыль — яд обезумевшего времени.

И глухо молчат чайки — опасаются подавать голос там, где затихло время.

Замерло.

Отковалось в ядовитую гадину — лежит, щерится осколками клыков.

В обугленной, подрагивающей ладони того, кто…

— Здравствуй, — сказал он хрипло и будто через силу. — Здравствуй… брат.

Махайра рвалась из его ладони, приподнимала руку — обожженную до локтя и будто бы высохшую. Не махайра, нет. Серп Крона — воплощённая месть матери-Геи, выплавленная ею из самого себя.

Чистое небытие.

Чистая ненависть.

Такая же, как сейчас — в улыбке брата. Выгоревшей, страшной — и в глазах у него больше не серое, грозовое небо. Там — пепел, без конца и края, такой же, каким засыпано всё вокруг.

Пыль времени с отблесками адамантия.

Белые взблески в волосах — не молнии. Яростные, холодные блики — будто играет на самом острии клинка лунный свет.

И за плечами — косматой горой стоит мощь Олимпа. Небесный орёл распахнул крылья-тучи, вскинул голову, открыл клюв в клёкоте. Показалось было — в гордом.

Нет, в болезненном.

Орёл крыльями вцепился в плечи хозяина: держись! Не смей! Тащил назад — всей мощью Олимпа уравновешивал то, что у Владыки лежало в ладони.

Взбесившееся время.

— Я… удержал, — сказал Зевс. Ухмыльнулся — кривой улыбкой, похожей на щербатый оскал Серпа. Выжал — из искусанных губ: — Ты не смог бы. Ты бы… не смог. А я…