Ударить первым, наконец-то сделать что-то быстрее, красивее, лучше…

Пальцы стиснули трезубец.

— Очень хорошо. Как ты думаешь, сын… не нанести ли мне небольшой визит на этот остров? По-братски.

— Собрать войска? Я скажу сестре…

— Не нужно.

За все эти годы — сколько раз собирал войска Климен? Нисколько. Все решал сам: подползал, будто змея, разил в спину. И разве не меня когда-то прозвали Истребителем Чудовищ, а, сын?

Пусть там не чудовища — предатели. Их я истреблять умею не хуже.

— Идём сейчас. Укажешь мне их лагерь.

Сын сглатывает, коротко кивает. Поглаживает лук.

Просыпается вечный незримый аэд за его плечами — запевает что-то об острове, на котором скоро должно бы засвистеть лезвие чёрного клинка, клинка Таната. Только вот Смерть нынче клинок переломала, что свистеть вместо него будет?

Очень может быть, какое-то другое лезвие. Пострашнее.

Шаг — на островок Коркира: грузный, тяжкий, владыческий. Сминается, изламывается мир вокруг, и позади идет златоволосая фигура — его сын, его союзник, лучник…

И кифаред.

И серп с пояса гнусно ухмыляется, как бы добавляя: ты кое о чем забыл, Зевс. О том, что пророчества можно толковать по-разному. О том, что верить никому нельзя. О том, что у Владыки не бывает семьи.

О том, что не всех можно оставлять у себя за спиной.

Сколько готов платить за свою ошибку?

Мягкий песок приник к подошвам сандалий. Ударило в лицо запахом бывшего царства: ароматом соли и водорослей.

Море тревожно бросалось на пустой берег, хлопало ладонями волн: берегись, берегись!

Вздор — чего бояться Владыке? Тем более — чего бояться Владыке, который только что получил ответы на все свои вопросы?!

Разве что воплощенного пророчества.

Бессознательно Зевс рванулся в сторону — скорее ощутив опасность кожей, чем услышав тонкий свист из-за спины. Боль пронизала правую руку, золотая стрела засела в запястье — и трезубец потяжелел и предал, вывалился из онемевших пальцев на песок.

Ненавижу лучников, — подумал Зевс. Только чуть больше, чем кифаредов. И чуть меньше — чем воров.

— Нужно было не слушать его тогда, — сказал он вслух, не оборачиваясь. Знал — рванётся за трезубцем — и следующая стрела ударит в затылок. — Когда он за тебя просил. Нужно было — в Тартар.

— Может быть, — донеслось из-за спины насмешливо. — Ступай вперед, отец. Оставь оружие тому, кто в этом понимает.

Зевс кивнул — все так же, не оборачиваясь. Неторопливо ступил по песку вперед — будто по золотистому мёду. Давно так не прогуливался.

Воздух вот только ихором пахнет, и пульсирует боль в пробитом запястье — пустяк. Рывком вынул стрелу — не посмотрев на рану, бросил в песок.

Плоский камень выпирал из песочных волн, будто панцирь диковинной черепахи. Зевс неторопливо присел на него. Обернулся через плечо — взглянул на свою судьбу.

Аполлон уже стоял с трезубцем в руках. Сверкал торжествующей улыбкой. Готовился — нанести удар.

Подумалось почему-то: похоже на тот день. Свернулась змея истории, жрет хвост. Отец с серпом, юнец со стрелами: одно и то же, одно и то же…

Исход разный — разве что.

— Как я понимаю — войск Климена здесь нет, — неторопливо проговорил Зевс.

— Ну, почему же, — отозвался Кифаред. — Они есть, отец. Просто за несколько десятков стадий отсюда. И не на том побережье.

— И ты полагаешь, что можешь истребить их самостоятельно?

Сребролукий рассмеялся — мелодично, будто кифара прозвенела.

— Не считай меня глупцом, отец. Я полагаю, что сумею с ним договориться. Как ты считаешь — будет благосклонен Климен Милостивый к тому, кто спас его войска? Кто сверг сумасшедшего тирана, который собирался его убить?

— Мой брат не знает, что такое милость.

— Но часто играет в нее. А в такое время, когда вот-вот война с Флеграми… союзниками не разбрасываются.

Ну, надо же, какая любовь к заговорам — и от кого научился в спину лупить, от дядюшки, что ли? Второй раз вот уже…

Второй раз неудачно.

С чем вору-Климену повезло, так это с детьми. Арес, Ифит… хоть бы одного такого. Может, нужно тщательнее выбирать женщин — не зря же он, Зевс, на Геру заглядывался.

Ты хотел выманить меня с Олимпа, сын? Узнал, что вернулся мой вороватый братец, бросился искать его милости и свергать меня, понимая, что иначе можно и головы лишиться. Выманил, отнял трезубец… даже, наверное, план составил: приблизиться к Климену, искать его милости, потом ударить в спину, когда будет момент…

Решил даже действовать без ненадежных союзников, как в тот раз.

Только вот всё не можешь перебороть искушение — покрасоваться. Поговорить. Историю создать.

Будь ты не Кифаредом, а только лучником, выстрелил бы мне в затылок, добил бы трезубцем — и победил бы. Грязно, низко. Но победил бы. Если чему меня и научил старший брат — бить по-настоящему и не болтая.

— И на что же Климену понадобится такой неудачник? Ты не смог удержать женщину, царство… ты провалил все свои заговоры.

Бешено блеснули глаза лучника и кифареда. Сжались пальцы на трезубце — вот, сейчас…

— Все ли, отец?

И незримый аэд затянул что-то о сыновьях, которые свергают отцов…

Лучше бы ты пел вместе с этим аэдом, сын. Был бы Кифаредом — не Стрелком. И тем более не метил бы в цари. Пел — а не задавал глупые вопросы.

Потому что у Владыки всегда есть ответ. У меня есть ответ.

Ответ на всё.

Простой ответ, который ложится в ладонь.

Кривой адамантовой ухмылкой.

Рукоятью древнего серпа с пояса.

====== Сказание 11. О выборе дороги и многих битвах ======

Память — бездонная кладовая. Свалено — своё и чужое, и иногда в полусне копаешься, ворошишь, разобраться пытаешься: моё? Чужое?

Кричащее небо — огонь кровавыми каплями медленно стремится сверху вниз, на землю, подальше от летящих скал…

Содрогается земля в судорогах упоения — под тяжестью Гигантов.

Жена с лицом, на котором — брезгливое отчуждение: «Не хочу от тебя детей».

Маленькая, хрупкая богиня распахивает объятия, сгорая: «Ухожу в людские очаги, брат!»

Этого не было, — надрываясь, кричу я. Влезаю в память, судорожно ворошу сваленное, выхватываю торопливо: нет, не было, не то, не мое… Обвиняюще швыряю в лицо тому, в отражениях: вот, смотри, у тебя все было неправильно.

Ага, — кивает тот и щурится устало, и у него с пальцев капает окрашенный рассветным ихор. У меня — неправильно. А у тебя — вернее некуда.

И швыряет в ответ. Обрывками, ошмётками моей памяти. Откуда мертво пялится отрубленная голова Посейдона. Где лежат безжизненные крылья Таната — раскинулись, рассыпались железными перьями… И тянут ко мне пальцы ледяные воды Стикса, обещая: хочешь исчезнуть?!

Он ничего не спрашивает — тот, который смотрится в воду и который не-я. Только смотрит вместе со мной. Но я все равно слышу невысказанный вопрос: а ты уверен, что вот это — правильно?!

— Я надеюсь на это, — отвечаю я, стиснув зубы — и напарываюсь на невеселую усмешку того, с Тартарской пустотой в глазах.

— Я ничего не знаю о надежде, — тихо звучит из глубин отражения. — Только то, что я убил её однажды.

— Ну так значит, у тебя всё еще и неправильно кончилось, — уверенно отвечаю я. И в ответ на легкое поднятие бровей поясняю: — Потому что ты убил не ту.

И ухмылка того, в чёрных водах, оборачивается вдруг режущей ухмылкой отцовского Серпа.

Говорят — Золотой век кончился, и аэды нынче в печали. Ходят, побираются, какие-то воинские подвиги воспевают. Со скульпторами тоже как-то неладно в последнее время, будто бы: видать, не слишком хорошо идут изваяния Зевса Олимпийского.

Про ткачей и говорить нечего: и хочется найти новый сюжет — а откуда?! Конечно — пиры и измены Зевса — дело благодатное, да только…

Утешься, неведомая ткачиха. Я бы тебе подкинул новый сюжетик: кощунственный донельзя.

Называется — «Владыка в кругу семьи. Слушает, что семья наворотила за двенадцать лет его отсутствия. Седеет на глазах».