Каждый раз, когда он заходил в палату № 4, в него упирались немигающий взгляд черных глаз и вежливая улыбка на неподвижном, как маска, лице миловидного мальчика, тезки Ванечки.

Он разговаривал с юным пациентом в палате, вызывал к себе, приглашал на беседу с психологом. Пацана смотрели детские психиатры в провинции и разобраться не смогли, предоставив эту привилегию именитым столичным коллегам. Его смотрели все без исключения специалисты их больницы. Разводили руками и не знали, какой диагноз ставить, ежились под его прямым спокойным взглядом и неизменной улыбкой, качали головами, читая «послужной список» пациента, и хлопали Христофорова по плечу, словно говоря: это твой мальчик, Иван Сергеевич, тебе и разбираться.

Ванечка действительно был «его мальчиком» – одним из шестидесяти подростков, которые лежали на отделении и делились между двумя врачами. Присланный после долгих просьб им в помощь практикант не в счет: чаще, чем в отделении, тот появлялся в отделе кадров, куда исправно приносил свои больничные листы, чихал, шмыгал носом и деликатно выкладывал на стол коробку конфет. Вид у него и правда всегда был какой-то бледный и невыспавшийся. Христофоров с напарником вели за него истории болезни и жалели – до тех пор, пока практикант не решил их отблагодарить.

– Вы ко мне в клуб приходите, – топчась в дверях и не собираясь проходить в ординаторскую, сказал он. – Я там, это, в баре работаю.

– А что ты тогда в детской психиатрии делаешь? – хохотнул Христофоров.

– Так, это, высшее образование, – объяснил им практикант и протянул два флаера с изображением стриптизерши у шеста. – Тут недалеко совсем. Вся выпивка для вас со скидкой двадцать процентов, а так по пригласительному только пять процентов и только в будни.

Когда практикант закрыл за собой дверь, Христофоров повертел в руках флаер и посмотрел на напарника.

– Двадцать процентов, ёпть, – сказал тот и придвинул ему стопку историй болезни.

Скинуть Ванечку было не на кого, разве что обратно, на тихую его опекуншу, которая отвезет загадочного ребенка домой – к соседскому мальчику, так и не научившемуся прыгать с крыши вопреки уговорам, к сестренке, отказавшейся поиграть с оголенными проводами, и к опять народившимся во дворе котятам, потому что не всех еще кошек в округе Ванечка поджег и сбросил с крыши девятиэтажки.

Словно чувствуя, что доктору не отвертеться, Ванечка спокойно сидел в его кабинете и безмятежно смотрел прямо ему в глаза. Неопытному человеку, вроде их пропащего практиканта, могло бы показаться, что Ванечка издевается. Но это было бы полбеды, Христофорова не проведешь: он знал, что мальчик действительно спокоен и безмятежен, в его глазах не отражалось эмоций и только этакая приятненькая улыбка поднимала уголки губ, хотя – можно биться об заклад – тот не испытывал никакой радости.

«Омен», – окрестил про себя мальчика Христофоров и с каждым днем убеждался в уместности этого прозвища все больше. Когда же Омен научил всех малолетних пациентов отделения ловить «собачий кайф», стало ясно, что справиться с тезкой ему одному не под силу.

Компания в палате № 4 подобралась отменная: новенькие – Фашист и Существо, старожилы – Омен и Шнырь. Самых проблемных пациентов отделения Христофоров поместил вместе неслучайно. Каждый из них по отдельности являл больше разума, чем обитатели всех остальных палат. Что, как не разум, порождает проблемы человека? Тот, кто не в силах совладать со своими проблемами, сам становится проблемой для окружающих.

Исключением был только дебильчик Шнырьков – теперь его следовало бы отселить, но он очень привязался к «своему» месту, ведь занимал его не впервые и каждый раз просился именно в «четверку», к окну, на негласных правах всегда возвращающегося в заведение постояльца.

Особняком в отделении стояла и блатная палата маменькиных сынков, доставших маменек до печенок. Верховодил в ней внук известного профессора, отказывавшийся сам одеваться и помешанный на перевоспитании, которое изволил задерживать. Он каждый раз упрямо раздевался до трусов в узком предбаннике перед комнатой свидания с родственниками, чтобы заставить мать, бабку и трясущегося от благоговения перед единственным внуком профессора заново и самим одевать дитятко, как были приучены им с младенчества.

– Что вы носитесь с ним, у нас он сам одевается, – повторял Христофоров.

– Он же болеет, доктор, – поспешно отвечала мать мальчика, застегивая наследнику ширинку, пока тот ухмылялся, обхватив ее шею руками. – Вот вылечится, тогда и будет сам одеваться.

Митрофанушек следовало отделять от суицидников, детдомовцев и завсегдатаев отделения с устоявшимися диагнозами.

В двенадцать часов дня по коридору поплыл запах горохового супа, и Христофоров пошел в столовую снимать пробу – дегустация обеда входила в обязанности дежурного по отделению. Суп был обжигающе горячим, наваристым, на дне огромной кастрюли гуща слегка подгорела, но это только добавляло супу особой, не больничной пикантности, казалось, что варили его на костре, в походе.

Разговор с новым постояльцем «четверки» решил перенести на вечер: пусть Существо вздремнет после аминазина, а потом оглядится по сторонам. Взяв заведенную в приемном отделении карточку нового пациента, Христофоров попытался вспомнить, были ли в его практике «существа». Если существо инопланетное – хоть отбавляй, взять хотя бы теперешнего посланца с Сириуса. А вот иного рода, пожалуй, не встречались.

Опыт помог дорисовать картину, таившуюся за скупыми строками карточки. Мать долго закрывала глаза на то, что мальчик прогуливал уроки, отказывался мыться, стричь волосы и ногти, а свою комнату с зашторенными окнами покидал только затем, чтобы взять еду на кухне и снова вернуться в полумрак к тускло мерцающему монитору. Компьютерной зависимостью кого сейчас удивишь, а отличником он никогда не был.

Полное затворничество пришло не вдруг, оно обволакивало мальчика коконом, росло вместе с его ногтями и волосами, длина которых поначалу казалась его личным правом выбора. Когда спутанные волосы опустились ниже плеч, а ногтями можно было загребать еду из тарелки, стало казаться, что длинную бобину эволюции раскрутили назад и за homo sapiens проглянуло обезьяноподобное существо.

Терпение матери лопнуло, когда сын отказался получать паспорт, как положено в четырнадцать лет. Он прямо сказал ей, что уже не человек, а Существу паспорт не нужен. Тогда она поняла, что без психиатров не обойтись, но еще две недели опасливо приглядывалась к Существу, плакала по вечерам, а днем на работе, стараясь, чтобы никто не заметил, читала про карательную психиатрию и про то, как детские врачи ставят опыты над неокрепшими детскими мозгами.

Она боролась с собой и с необходимостью вызвать психиатрическую службу до последнего, но когда Существо перестал разговаривать голосом ее сына и, словно сказочный волк, перековавший у кузнеца голос, чтобы обмануть доверчивых козлят, вмиг сменил тембр, она поняла, что бой проигран.

– Я – Существо, – хрипел бледный, заросший волосами мальчик. – Люди не смеют соваться в мои дела и заходить в мое убежище.

Дождавшись, когда сын заснет, мать нарушила правила жизни с Существом, прокралась в его комнату и осмотрелась, пытаясь понять, чем он тут занимается.

По монитору плавала заставка с инопланетными монстрами, взгляд ее ухватил растрепанную общую тетрадь на тумбочке. Она потянулась за ней и, стараясь не шелестеть замусоленными исписанными листами, принялась читать. Потом так же тихо вышла, отправилась на кухню и стала искать бутылку водки, оставшуюся с Нового года. Выпив две стопки, от которых не полегчало, она приставила стул к шкафу и достала с дальней полки альбом с детскими фотографиями. В восемь утра она набрала 03 и сказала, что ее сыну нужна срочная психиатрическая помощь.

– Ну что ж, давай знакомиться. Как тебя зовут, молодой человек? – спросил Христофоров у подростка, беспокойно оглядывавшего просторный кабинет и елозившего на стуле.