Снейп презирал пьющих и ненавидел пьяных, наверное именно поэтому последние годы всегда просыпался в отвратительном настроении после бутылки-другой. Его зелья не давали такого омерзительного похмелья и симптомов отравления, как обычный алкоголь. Только горечь во рту – привет от утомленной экспериментами печени, язык сухо прилипший к небу и ощущение собственной ничтожности. Спасибо четко выверенному составу и беозару в желудке. Чему он обязан прикорнувшей у него на коленях Грейнджер, Снейп решительно не знал, и если вдуматься, знать не хотел. Галлюциногенов в составе не было, подобных соблазнительных ингредиентов зельевар избегал, как огня. Приятная теплая тяжесть давила на колени, и мысль растолкать девчонку лениво перетекла в желание пригладить её буйно встрепанные волосы. Гермиона выросла. Уже молодая женщина, не девочка, но вместе с тем осталось такой же: решительной, трогательно неопрятной и, видимо, сумасшедшей.

Короткая минута блаженства стремительно сменилась привычной настороженностью. Поезд стоял, купе заволок въедливый запах лимона и перца, а за окном в черничном молоке ночи лютовала пурга. Дурные предчувствия зазвенели набатом, Северус переложил девушку в менее компрометирующую позу и вышел в коридор, споткнувшись о пустую бутылку. Конфетти, рассыпанное по ковровой дорожке, открытые настежь двери купе, фантики от конфет, обертки от коробок, шуточные колпаки и дуделки. Застрявший в метели поезд был зловеще пуст. Нехитрое заклинание определения места показало, что до Хогвартса еще половина пути. Мысленно помянув Мерлина и Основателей, Снейп вернулся в купе и, склонившись над Гермионой, чутко принюхался, пытаясь услышать запах алкоголя. У Грейнджер были розовые щечки и возмутительно алые губы, пахнущие лимоном и перцем. Или это вся каюта пропиталась пролившейся выпивкой?

Она могла отравиться, могла умереть из-за его неосторожности! Северус Снейп способен был ясно мыслить и после изматывающего сеанса легилименции, валясь с ног от усталости, и даже под пытками. Мозг привычно обрабатывал поставленные перед ним задачи, но искал странные способы их решения. Губы Гермионы Грейнджер были влажными и горячими, коснувшись их мимолетно, зельевар не смог понять, пила ли гриффиндорская умница приготовленную им ядовитую настойку. Именно поэтому он углубил поцелуй. Только поэтому.

Гермионе хорошо спалось, и сны ей снились презабавные. Она ехала в купе с Северусом Снейпом и доказывала ему, что вытяжку осторогожника в алкоголь добавлять смертельно опасно, Снейп возмущался, настаивая, что он зельевар и лучше знает, что можно, а что нельзя, попытался снять с неё баллы за неуважение к преподавателю, а когда и это не вышло, поцеловал в губы. Очень, надо сказать, умело. Сладкое ощущение этого поцелуя не пропало, когда дрема развеялась и дрогнули слипшиеся ресницы. Лимон, мёд и перец – чудесная настойка, только осторогожник лишний, надо спросить у Снейпа, где он её покупает. Спросит, когда этот самый Снейп перестанет её целовать. Гермиона зажмурилась и на всякий случай обхватила профессора за шею, чтобы не вздумал останавливаться, ведь в Рождественскую ночь происходят самые удивительные вещи. Его волосы под пальцами скользкие, но на ощупь приятные, не грязные, просто очень тяжелые, прямые, густые. Напряженная спина каменно твердая, ладонь коснулась шеи, нырнула в декольте и волна тепла прокатилась под его рукой. Гермиона потянулась к ряду пуговиц на его груди и, прижатая, распластанная по диванчику, скрупулезно их расстегнула одну за одной. Пропала, расплавилась в его темном голодном взгляде.

— Вы пили, Грейнджер?

От хриплого голоса кожу стянули мурашки. Пила ли? Гермиона не могла дать ясный ответ. Вроде бы да, иначе чем объяснить происходящее, не сгорев со стыда?

Северус Снейп сходил с ума. Верхняя пуговица её кардигана, болтающаяся на слабой нитке, выскользнула из петельки, открыв тонкую майку, застиранную до прозрачности и алый отпечаток на нежной коже, оставленный складкой мантии. Гермиона была совершенна, запретна, несносна, доступна. Никогда не могла бы ему принадлежать. Лежала под ним. Принадлежала. Не представляя, как соблазнительна, откровенно похабна со своим мутным взглядом, язычком, лизнувшим пересохшие губы. Даже в самых маленьких жестах: бретелька простого бюстгальтера, сползшая с обнаженного плечика, пьяная поволока в глазах, сама поза, когда одна ножка согнута в колене, а вторая свешивается на пол, и джинсы плотно обтягивают бедра, очерчивают заветное место, куда хочется ворваться пальцами, языком, членом. И никакое: “Окстись, она младше на двадцать лет, не порть девочке жизнь”, не могло протрезвить от бутылки почти Лимонного дракона по усовершенствованному рецепту. Как слепой, он рыскал поцелуями по впалому животу, по округлым холмикам груди, целовал выступающие ключицы, не в силах выместить всю нежность к её хрупкому телу и удержать кипятящую в крови похоть.

Она сама расстегнула бюстгальтер и откинула вещицу в сторону, в глубоких чайных глазах зажглись огоньки гриндилоу.

— Северус Снейп… — Грейнджер была пьяна, в этом он убедился эмпирическим путем. Трезвая Грейнджер не тянула бы так “Сеееверуссс”, что в штанах становилось еще теснее, и уж точно не была способна на такой игривый взгляд по отношению к своему профессору.

Маленькие розовые бусины сосков, сжавшиеся от холода, намертво приковали взгляд мужчины. Ничего совершеннее он не видел. Первое движение медленное, завороженное, грудь, идеально легшая в ладонь, и остренький бугорок, зажатый между пальцами. Гермиона отозвалась стоном, протяжным выдохом, всем телом двинулась по диванчику, вытягиваясь вверх, выскальзывая из его рук.

— Никуда не сбежите, Грейнджер. Я не закончил.

Он не хотел её пугать, он просто её хотел. За бедра подтянул обратно, накрывая своим телом, легонько покусывая, все больше погружаясь в безумие, к которому она была так отзывчива. Он устал поступать правильно. За это давали медали, бесполезные медали, запихать бы их в глотки министерским крысам. Джинсы стянул сразу с бельем, с трудом сдержался, чтобы не сдернуть, поберег от ссадин стройные ножки. Когда он ввел пальцы в горячее лоно, Гермиона задышала часто и шире развела ноги. Узкая, жаркая, влажная. Острые углы локтей, на которые она опиралась, зацелованная шея и грудь в алых звездах – отметинах его рук, покусанные губы. Желать больше, чем он сейчас, было просто невозможно.

Гермиона не помнила чтобы когда-нибудь так хотела, так текла, не стыдясь, раскрывалась, демонстрируя свое тело. Каверзные мыслишки подхлестывали возбуждение.

Северус Снейп – профессор.

Северус Снейп – пожиратель смерти.

Северус Снейп – мужчина, которого она по-настоящему уважает.

Его пальцы глубоко внутри. Умелые. Растягивали, расширяли, и она, давно готовая на большее, стонала и выгибалась навстречу. Северус подхватил под колено, приподнял легко, будто не ощущая веса, и насадил на возбужденный член, слишком большой и горячий, чтобы сдержать полный наслаждения стон. Он в неудобной позе, одной ногой стоя в проходе, второй опираясь о сидение, слишком узкое для подобных игр, трахал так, что перед глазами вспыхивали искры. Руки деть некуда, только если закинуть ему на шею, и себя деть некуда от темного жесткого взгляда. Гермиона была не так пьяна, как ей хотелось бы, но достаточно, чтобы принимать твердый член и слушать, как Северус глухо, сквозь зубы, по слогам выдыхает её имя, ловить безумие в черных глазах. Он был так хорош, будто читал мысли. Он читал мысли. Легилимент, врывающийся в пьяную голову, в горячее податливое тело, давно, если вдуматься, проникший в душу.

Проклятая гриффиндорка не щадила его чувств. Гермиона хотела еще и думала об этом, неприкрыто обрушивая поток своего сознания чистым желанием, неожиданными откровениями, даря Северусу больше страсти и нежности за эту темную ночь, чем он испытал за всю свою жизнь. Прильнув всем телом, целовала в губы, отзывалась на каждое прикосновение, напряженными пальцами сминала клетчатый велюр сидения и смотрела, смотрела в глаза, ничего не боясь и не утаивая. Положив голову мужчине на колени, она, заполненная его семенем, уснула, не испытывая ни брезгливости, ни сожаления.