Из всех ошибочных и демагогических тезисов А. Любжина первым может быть разобран тот, что связан с его весьма положительным отношением к старинным классическим гимназиям, столь мало теперь известным, но столь глубоко почитаемым в консервативной политической среде. При анализе же легендарных «царских гимназий», о коих теперь ходит столько всевозможных мифов, – необходимо руководствоваться классовой точкой зрения, рассматривая в первую очередь эти учреждения как социологический феномен. Если мы будем на протяжении всего исследования придерживаться именно такого подхода, то любые непонятности, способные поставить в тупик других исследователей, будут нам совершенно ясны, как и все остальное.
Если верить Алексею Игоревичу, то классические гимназии учреждались властями для того, чтобы «обеспечить подпитку высших слоев за счет лучших выходцев из низших» [13], поскольку «в любом здоровом обществе нужна элита» [14]. Из этого утверждения можно сделать однозначный вывод о том, что гимназия представляла собой классовый институт, подобный армии, церкви, тюрьме или любой иной казенной структуре того периода, имевшей вполне конкретные поставленные правящим классом задачи; исполнению оных были подчинены средства, которыми гимназия руководствовалась. Иными словами говоря, вся учебная программа была подчинена классовым интересам правящегосословия, будучи тесно связанной с его целями относительно ближайшей и отдаленной политики. Несмотря на всю самоочевидность последней высказанной мною мысли, ничего подобного Любжин в собственных рассуждениях не развивает, предпочитая объяснять гимназическую программу иным способом, то есть «рационалистически». В данном случае это означает, что автор пытается найти причины появления в гимназической программе тех или иных предметов не в классовых отношениях, но в характере самих этих дисциплин: «Иностранные языки (в особенности древние) хороши тем, что можно – в отличие от литературы и истории – ставить задачи любого масштаба, от самых простых до весьма трудоемких. Кроме того, здесь 1) сравнительно легко постепенно увеличивать сложность заданий и 2) тренировать одновременно память и мышление, давая задания, которые актуализируют абсолютно все ранее полученные знания. Это делает изучение языка со сложной грамматикой даже более интересным образовательным инструментом, чем математика: здесь комбинации различных тем появляются естественно на каждом шагу.» [15].
Критикуя в этом ее отношении авторскую мысль, хотелось бы остановить внимание на древних языках, забиравших до 40% учебного времени в гимназическом расписании, а потому имевших полное право называться главными предметами этого типа школы. Поскольку сам Алексей Любжин является филологом-классиком, то рассматривать свою собственную предметную область в некотором отстранении он совершенно неспособен, поддаваясь известному профессиональному соблазну преувеличить ее важность. Любому читателю быстро становится очевиден тот факт, что автор совершенно некритически относится к латинскому языку и полагает его неким универсальным тренажером для ума, ставя наравне с ним также и древнегреческий с математикой. Именно указанные три дисциплины по мнению господина А. Любжина наиболее способствуют развитию мыслительных способностей ученического состава, а потому самая их сущность опередила место в гимназической программе. В действительности, разумеется, указанные утверждения есть лишь демагогические, не имеющие никаких основанийтезисы, возникновением своим обязанные крайней узости мышления и весьма тщательно прикрываемому расизму. Если мы хотим оставаться на позициях мало-мальски научных, то нам требуется признать, что латынь – вовсе не «самый благородный из языков», но просто еще одно наречие, принципиально ничем не отличающееся от всех прочих. Принадлежит он к числу языков синтетических и флективных, входя таким образом в одну группу с русским, немецким и древнегреческим наречиями. Несмотря на то, что Фридрих Шлегель, ставший родоначальником морфологической типологии всех языков, – полагал, что лишь языки флективные могут принадлежать цивилизованным народам, в то время как наречия изолирующие есть удел дикарей, – ни один серьезный ученый теперь не будет разделять подобную точку зрения. Известно, что языки китайский, французский, английский, итальянский, испанский – все являются аналитическими, но при этом их носители далеки от варварства, а на самих этих наречиях создана весьма обширная и замечательная литература. Еще во времена Данте Алигьери для большинства образованных людей Италии сделался очевидным тот факт, что современный им вольгаре ничем не хуже в своих выразительных качествах, нежели древнее латинское наречие. Не объясняет важности преподавания древних языков и аргумент о необходимости знакомства с классическими произведениями в подлинниках, ибо все греческие и римские книги были еще в давние времена переведены и снабжены должными комментариями. Не следует забывать также и того, что к сегодняшнему дню имеется немало хороших писателей, творивших на языках национальных. И если уж позиции латинского языка можно оправдать весьма простой и понятной грамматикой его, столь сильно контрастирующей с избыточной сложностью английского и французского наречий, то древнегреческий никак не может быть утвержден школьной программой на этом основании. Грамматика этого языка весьма запутанная, в то время как многочисленные диакритики тем более усложняют как чтение, так и письмо на нем, делая его совершенно непригодным для школьной работы. При этом требуется помнить, что древние римляне избрали языком своих сочинений латинский потому, что он был их родным, но никак не по причине его мнимой красивости. Словом, латиняне тоже переживали некогда дискуссии, касавшиеся того, достоин ли их собственный язык того, чтобы на нем обучали: «Греческие риторы появляются в Риме и открывают свои школы. Они доступны отнюдь не всякому: уроки риторов обходятся недешево и учиться у них можно, только в совершенстве зная греческий язык. Правительство поэтому и не чинит риторам препятствий: их школы подготовляют аристократическую молодежь, их детей, которые потом станут во главе государства. Позиция его резко меняется, когда в самом начале I в. до н. э. Л. Плотий Галл, сторонник Мария, открыл школу, в которой повел преподавание риторики на латинском языке. Цицерон вспоминал, как устремились к нему ученики и как он сам огорчался, что ему запретили оказаться в их числе: «Меня удерживал авторитет ученейших людей, которые считали греческие упражнения лучшей пищей для ума» (Suet. de rhetor. 2). Сенат заволновался: моно ли допустить, чтобы оружие, владеть которым до сих пор учились только их сыновья, взяли в свои руки представители других классов, защитники иных интересов? В 92 г. цензоры Гн. Домиций Агенобарб и Л. Лициний Красс (знаменитый оратор) издали эдикт «о запрещении латинских риторских школ». Эдикт этот дословно приведен у Авла Геллия: «Нам сообщено, что есть люди, которые ввели новый вид преподавания и к которым в школу собирается молодежь; они дали себе имя латинских риторов; юноши сидят у них целыми днями. Предки наши установили, чему учить своих детей и в какие школы желательно им ходить. Эти новшества, установленные вопреки обычаям и нравам предков, нам неугодны и кажутся неправильными (XV. 11)». Плотий вынужден был распустить своих учеников; латинские риторические школы появились только при Цезаре.» [16]. Сами древние греки, однако, на протяжении своего лучшего времени ничего подобного не ведали: в Элладе каждый автор писал на родном ему диалекте, не боясь оскорбить чужой слух своим варварством. В этом отношении нам и впрямь следовало бы поучиться у древних.
