Пальцем я смазала восклицательный знак после слов, выведенных кремом: «С днем рождения». Теперь красовалась длинная линия. Отрезок, напоминающий один из шрамов на перебинтованной руке. Захотелось снять белую повязку.

Об университете и речи не было. Я сразу же взяла академический год, который провела не отрываясь, а учась любить себя, не причинять вред. Семья влезла в долги, чтобы чужие люди заботились обо мне, дарили те эмоции, которые я недополучила дома. Отец за это время заметно охладел и говорил, что я была любимым ребенком и все мои проблемы лишь у меня в голове.

Мама приносила книги в мягких обложках. Такими не расцарапать руку, а уголком обложки не проткнуть глаз.

Другие боролись за мою жизнь, не давали погрязнуть в гневе и первобытной ярости. Я была им благодарна. Правда.

На следующий год я вернулась в университет. Моей соседкой был темнокожая футболистка по имени Фей. Она сказала, что у нее есть прозвище Фей-забей. Я покачала головой и сказала, что у меня «Рейзор». Фей засмеялась. Раньше с ней жила какая-то Кики, но она залетела и поспешила под венец за единственного торгаша снаффом — некого Лесли. Я сочувственно покачала головой.

Перед началом учебного года нам сказали, что Фиби — девушка этажом ниже была зверски убита во Флориде. После этой новости меня вырвало. Мне казалось, что я знаю что-то об этом, но не могла вспомнить ровным счетом ничего.

***

Он пришел в черную пятницу после Дня благодарения. Я с порога завопила, что не покупаю ни пылесосы, ни косметику, ни что-то еще. Думала захлопнуть дверь перед ним, но он распахнул ее одним взмахом руки.

— Это ваших рук дело? — разъяренно кричал он, размахивая в руках какой-то книжкой. — Вижу, что ваших!

Я пригрозила полицией. Вряд ли они приедут, у них в участке до сих пор разъяренные толпы желающих накупить уйму дерьма на распродаже.

Он бросил мне в лицо книжку Натаниэля Готорна с криками: «Читайте! Читайте!».

Воспоминания страница за страницей облизывали солеными волнами разум. Хотелось радостно завопить «Я не сумасшедшая!».

Это было. И снег, и баллистические ракеты, и тот, кто разразил небеса.

«Я нашел это случайно после Хэллоуина, — признался этот человек, Джон Генри, с которым, если верить записям, мы уже знакомы. — Думал, что это какой-то глупый розыгрыш, но дошел до страниц, где ты упоминала обо мне, и все вспомнил. Каждую деталь, включая собственную смерть».

А я не помнила ничего, что было после написанного. Уверена, что мне было о чем рассказать людям, но ни одной заметки. Ни одного предложения. Шрам на запястье загорелся огнем.

Мы вскрыли карты оробевшей Верховной, у которой не было лекарства для моей памяти и силы, чтобы остановить то, что могло наступить. Я встретила там эту Серую мерзость — Мэллори. Она что-то знала, но молчала. Я была уверена, что она виной всему, но доказательств не было.

— Кто-то применил заклинание, — внесла ясность Корделия. — Мы всегда были убеждены, что это невозможно, но… Это случилось и стрелки побежали назад. Не идеально, как видите, с погрешностями.

Когда я гуляла по знакомым местам, то на меня иногда накатывали воспоминания, но они никак не желали связываться воедино. Дежавю. Я пыталась представить эту Элизабетту, в заточении писавшую строчку за строчкой, измученную осознанием того, что она натворила. Порой я видела ее в витринах магазинов, но она ускользала, пробегая тенью.

Между колдуном и ведьмами был заключен пакт — никто не будет действовать за спинами друг друга.

— Мы, — властно произнесла Корделия Гуд, — положим этому конец в зародыше, если снова увидим предпосылки к судному дню. И когда я говорю «мы», я имею ввиду всех нас.

Последовало единогласное одобрение. Никто не хотел повторение случившегося. Мы не торопились афишировать эти воспоминания. Юному легиону волшебниц не следует жить в страхе. Коряво выведенные буквы, что сложились в предложение, могли бы свести с ума большинство, но отсутствие знания и памяти о прошлом грозило повторением ошибок в будущем.

Я же жила в страхе. Не знаю, что с другими, но я жила в страхе и опустошении. Судьбу этого мальчика, Майкла, мы не знали. Где он? Что с ним случилось? Джон Генри решил, что его убили, чтобы все вернулось назад. Но энергия не может исчезнуть в никуда и взяться оттуда же.

В один день Оно вернется. Мужчина или же женщина. Это не важно. Они всего лишь посыльные Дьявола, созданные, чтобы уничтожить мир.

Майкл.

Каким он был? Я пыталась представить его, собирала внешность по кусочкам из сновидений, сетуя, что не записывала каждый дурацкий сон. Любил ли он меня?

А я любила его? Я столько посвятила ему в своей жизни, той, другой жизни, что никак не могла разобраться в догадках. Может, изливала все, что не раздала брату, страдая от синдрома старшей сестры? Сделала бы я тоже самое сейчас? Просыпаясь в поту, я кричала, зажав во рту уголок одеяла. Они забрали у меня его!

Это все Мэллори! Это все блеющая сука Мэллори!

Ночами, вглядываясь в причудливые тени на потолке, я думала, как зарежу ее. Приставлю нож к горлу и заставлю сказать правду. Пусть покажет мне его могилу, пусть вернет мне его. Утром шрамы успокаивались, как и помешательство, подталкивающее причинять вред всем и вся.

Мне пришло в голову переписать свои воспоминания. Халтурная писанина, что уж говорить, но я знала, что заменив имена, смогу неплохо заработать. Сын Сатаны вложил мне в руки ручку и велел увековечить эту историю, а после обогатиться.

Корделия была вне себя от гнева, взывала к здравому смыслу, говорила о том, что из-за моей прихоти семь миллиардов человек окажутся в опасности. Я отмахнулась. Плевать на них! Трижды я хотела уничтожить это, но всякий раз находила повод, чтобы сохранить и возобновляла работу, приукрашивая реальность.

Перед Рождеством черновики были высланы издательству, а я избегала родственников. Мама уехала с новым мужем в Португалию, отец с семьей на Гавайи. Очередное Рождество, которое предстояло встретить в одиночестве. Джон Генри прислал открытку, что было очень любезно. Мог бы и наколдовать или выслать совиной почтой, а не оставить в почтовом ящике рядом со счетами.

Веселясь, прошла какая-то семья, напевающая рождественские песни, которую я проводила с нескрываемой завистью.

«Я присяду?» — раздалось над ухом.

Мэллори. Блеющая церковная мышь в черном гипюре. Она выделялась среди любителей красных свитеров с узорами из снежинок и оленей. Мне пришлось забрать с соседнего стула сумку. Мэллори все равно не отвяжется.

— Знаю, что ты меня ненавидишь, — начала она. — У меня тоже есть причины тебя ненавидеть. Ты перерезала мне горло.

Я ахнула. Жаль, что не достаточно сильно! Когда-нибудь у меня будет полная картина произошедшего, собранная как раз по обрывкам фраз.

— Все же, — Мэллори расправила сгиб салфетки с эмблемой кофейни, — ты — единственный человек, которому я могу довериться. Мне бы хотелось быть с тобой предельно откровенной.

Она с горечью призналась, что не убила Майкла. Могла, но не убила.

«Я подумывала переехать его на машине в тот день, когда он разругался с Констанс, — тихо произнесла Мэллори, опустив глаза. — Это было бы идеальным вариантом, но мне не хватило жестокости, чтобы расквитаться с ним таким способом. А еще у него была ты. Вдруг ты бы увидела это, как бы ты жила с этим? Вдруг ты бы остановила его и предотвратила подобный исход?»

Размытый Майкл из моих воспоминаний захрипел, истекая собственной кровью.

«Я думала предотвратить его рождение, но остановить этот механизм, — она усмехнулась на последнем слове и подняла глаза на меня, будто бы выискивала одобрение. — Невозможно. Я… Я забрала его, когда он был ребенком, спрятала от этого мира, попыталась наложить чары ложной личности. Думала, что если вырастить его в любви и заботе, прививая другие ценности, то он станет другим».

— Но он остался выродком, — закончила я за нее.

Мэллори вяло улыбнулась и заправила прядь за ухо. Расклешенные рукава ее платья собирали всю грязь со стола.