Мама приняла самое активное участие в приеме гостей. Почему-то именно на нее свалилось много дел: забронировать гостиницу, устроить поудобнее, Москву показать… И почему-то получалось так, что эти обязанности отнимали все больше и больше времени. Однажды мама явилась домой ближе к полуночи — украдкой, словно загулявшая девчонка. Еде слышно скрипнула дверь, мама вошла, не зажигая свет в прихожей, и уже собиралась тихонько прошмыгнуть в свою комнату, когда Глеб вышел ей навстречу.

— Ты что так поздно?

— Ты еще не спишь? — фальшиво изумилась она. — Тебе же завтра на занятия! А я тут… на работе задержалась.

— Да ну? В такое время?

Врать мама не умела. Она залилась краской до самых корней волос, опустила глаза, словно школьница, и, теребя рукав, принялась сбивчиво рассказывать, что познакомилась с очень интересным человеком, что зовут его Билл, живет он в штате Нью-Гемпшир, преподает английский язык и литературу в колледже, читает Достоевского… А еще — сегодня он сделал ей предложение.

Глеб смотрел на маму — и почти не узнавал ее. Раскрасневшаяся, с растрепанными от ветра волосами, она выглядела смущенной, счастливой… И такой молодой! Почти как девчонки-однокурсницы.

— Он тебе нравится? — спросил Глеб.

— Да… Очень, — призналась она.

— Ну, так выходи за него!

— Как же я тебя одного оставлю? — вздохнула мама.

— Да очень просто, — пожал плечами Глеб, — я ведь уже взрослый.

Знакомство состоялось уже на следующий день. Билл оказался довольно симпатичным, Глеб даже не ожидал, что будущий мамин муж ему понравится! Рослый, широкоплечий, с румяным обветренным лицом, он был больше похож на фермера со Среднего Запада, чем на университетского профессора. Зато на маму он смотрел так восторженно и влюбленно, а она просто светилась от счастья. Впервые в жизни, наверное!

Теперь мама живет в маленьком уютном коттедже, стряпает мужу обеды, гладит рубашки… И воспитывает маленькую дочь. София родилась через год после их с Биллом свадьбы. Новоиспеченный отец очень хотел назвать девочку Грушенькой в честь героини «Братьев Карамазовых», но мама решительно воспротивилась, и после долгих споров молодожены пришли к разумному компромиссу. Достоевского мама никогда особенно не жаловала, и Сонечка Мармеладова вряд ли была ее любимой героиней, но ребенку с таким именем жить будет гораздо легче и проще.

Мама присылала фотографии пухлого розовощекого младенца с бессмысленно-радостным взглядом, но Глеб не ощутил прилива каких-то особенно теплых родственных чувств. Ну да, еще один человеческий детеныш… Дай ему, конечно, бог, всяческого добра и счастья, но — где-нибудь подальше. Странно было думать о том, что где-то живет его маленькая сестренка, а он ее никогда не видел!

А теперь и не увидит.

Оставшись в одиночестве, Глеб вздохнул с облегчением. Мама и раньше не сильно ограничивала его свободу, но теперь вообще не нужно было больше подстраиваться под кого-то, отчитываться в своих действиях… Можно ночами напролет сидеть за письменным столом, встречаться с друзьями и единомышленниками в прокуренных арт-кафе и даже девушек приводить домой, когда захочется.

Но первое опьянение свободой закончилось довольно быстро. Встречи с «братьями по искусству» обычно перетекали в бесконечную пустопорожнюю болтовню с обильными возлияниями. То, что в шестнадцать было интересно и ново, к двадцати двум уже изрядно набило оскомину. Прав был Володя, когда говорил, что молодость — это единственный недостаток, который проходит с годами! Торопливые романы с экзальтированными барышнями из богемной среды оказались делом нудным, хлопотным и малоприятным. Вечером небесное создание рассуждает об экзистенциализме или поэзии Бодлера, а утром превращается в обыкновенную истеричку и лишается романтического флера. Девушек было много, но ни к одной Глеб так и не прикипел сердцем. За сложностью и утонченностью он видел только ограниченность и кривляние, а потому связи длились недолго. Глеб иногда задумывался: а может быть, все дело в нем самом? Может, он так и не сумел забыть Янку? Отболела, перегорела старая любовь, но шрам остался — во всю душу…

Осталось только творчество, но и тут все было очень непросто. Оказалось, что в быстро меняющемся мире для поэтов нет места… Пару раз он сунулся было в разные издательства, возникающие тут и там, словно грибы после дождя, но вскоре понял, что издать стихи практически невозможно — разве что за свой счет, дабы потешить самолюбие.

Новой России были нужны зубодробительные боевики, слезливые женские романы, гороскопы, пособия по самоисцелению от всех известных и неизвестных болезней — словом, что угодно, кроме настоящей поэзии. Правда, песни на его стихи охотно исполняли малоизвестные барды и столь же малоизвестные рок-группы, но денег это не приносило.

Деньги стали еще одним болезненным вопросом. Глеб был неприхотлив в быту, но добывать где-то презренный металл на хлеб насущный необходимо даже убежденному аскету. Приходилось подрабатывать то тут, то там — писать статьи для сомнительных газетенок, переводить рекламные тексты (хоть за это спасибо родной английской спецшколе!) и даже репетиторствовать, вдалбливая оболтусам-абитуриентам историю, обществоведение и английский язык. Заработки были скудные, нерегулярные, но больше всего угнетало даже не это, а отсутствие всяких перспектив на будущее. Извечный русский вопрос «Что делать?» не давал покоя, и внятного ответа на него Глеб найти не мог.

Многие его сверстники принялись заниматься бизнесом, торгуя то памперсами, то шоколадками, то черной икрой или джинсами, но Глеб, кажется, еще с молоком матери впитал отвращение к торгашеству. Другие исхитрялись получать западные гранты, но чаще всего это выглядело цивилизованной разновидностью нищенства в межгосударственном масштабе. «Господа, же не манж па сис жур! Доне келькшоз пур повр офисье…» Ипполит Матвеевич Воробьянинов и представить себе не мог, какие масштабы приобретет его деятельность в России образца девяностых!

Можно, конечно, как и многие его собратья по творческому цеху, вести образ жизни непризнанного гения — занимать деньги там и сям, выпивать и закусывать на халяву или даже сесть на шею какой-нибудь доброй и безотказной телке, но для Глеба такой путь был совершенно неприемлем. Гордость не позволяла. К тому же он не раз видел, до чего доводит людей любовь к бесплатному сыру, который, как известно, бывает только в мышеловке. Кривляться за рюмку водки и преданно заглядывать в глаза любому благодетелю… Бр-р, даже думать о таком не хочется!

В университете Глеб почти перестал появляться. Он вообще не понимал, для чего может понадобиться диплом философа. Разве что на стенку повесить в рамочке. Да еще этот нелепый конфликт с преподом… Старого дурака уже не переделать, а пойти на попятный Глеб никак не мог. В конце концов он просто ушел, бросив университет, и ни разу не пожалел об этом.

Мама регулярно писала письма, звала к себе в Америку… Правда, не слишком настойчиво. Глеб не осуждал ее. В ее новом, уютном и вылизанном до блеска мирке не было места для взрослого отпрыска. Да и самому не очень-то хотелось отправляться в этот заокеанский рай. При одном взгляде на чистенький маленький коттедж с цветочками в палисаднике, на неизменные приклеенные улыбки друзей и соседей («Hi! I am fine!») у него просто скулы сводило от скуки.

Глеб чувствовал себя одиноким, как Робинзон Крузо на своем острове. Все чаще и чаще он думал о смерти, но эта мысль не пугала его, наоборот, была в ней какая-то привлекательность и даже мрачноватая романтика. В самом деле, стоит ли жить в мире, где никому не нужны ни его стихи, ни он сам? Быть обреченным на вечное ледяное одиночество и непонимание? И ради чего? Чтобы приспособиться и жить как все — крутиться, вертеться, лгать, прогибаться перед сильными мира сего и давить тех, кто слабее? Зачем?

Ну что же, поэту положено уходить молодым. Как у Высоцкого:

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт,