Карл, опасаясь, что Вальтер может сорваться и тогда скандала в семье не избежать, наклонился к младшему брату, доверительно пожал ему руку. Глаза его заискрились.
– Я немного завидую, тебе, братишка! Черт побери – на конце колючей ветки вдруг распустился такой ароматный цветочек! Просто грех пройти мимо и не сорвать!
Вальтер недоверчиво глянул брату в глаза – не насмехается ли?
И как это надо понимать – «сорвать» цветочек? Неужели они думают, что он способен на нечестный поступок по отношению к Амрите? Готов был резко ответить на эту неуместную пошлось Карла, но сдержался, заговорил о том, о чем упомянул отец.
– И я думаю о своем будущем, – негромко, но довольно твердо сказал он, не поднимая взгляда выше кончика платка, словно опасаясь прочесть в глазах отца не то, что он говорит словами, а о чем затаенно думает. – Только… – и умолк, потянулся к недопитой чашке.
Отто изогнул лохматую бровь, нервно провел пальцами по жестким коротко остриженным волосам. У рта четко залегли складки. Спросил тихо, но так, словно бы выстрелил из пистолета с глушителем:
– Что – «только»?
Вальтер несколько секунд молчал, потягивая кофе и стягивая нервы в тугой узел, потому и сумел уклониться от вопроса-ловушки.
– Только чтобы служить тебе и великой Германии, отец, сначала надо хотя бы закончить университет. И еще у меня есть желание пошире изучить международное юридическое право в Европе или в Америке.
– Учись! Я с радостью дам тебе возможность изучить международное право, экономику, финансы, чтобы нам всем троим легче было крутиться в этом хищном мире! Не мною первым сказано, что в политике мораль отсутствует, ибо выживает только сильнейший из несгибаемых одиночек! Или вот так, единой семьей, как мы. Наши финансовые противники душат меня, где только могут, наплевав при этом на всякую мораль! Ну и мы им отвечаем самонаводящейся торпедой в звездно-полосатое брюхо! Янки взяли под контроль большую часть Цемебского комплекса медно-свинцовых месторождений. Они финансировали тридцать миллионов фунтов стерлингов на разработку руды, на постройку порта и железной дороги от рудников до побережья. Кое-кто из владельцев акций нашего комплекса начали поговаривать о вложении денег в американские заводы, не надеясь, что мы выстоим в жестокой конкуренции с американцами. Чтобы не разориться, нам придется скупить акции, если вдруг они пойдут на рынок… Вулкан еще не дымит, но я голой пяткой чувствую поднимающуюся температуру и содрогание пока что глубинных слоев земной коры.
Вальтеру хотелось напрямую спросить: «Отец, а при чем тут моя любовь к Амрите?» – но он выжидательно молчал. Хотелось знать, какая связь этих откровений отца о грядущих бедах на рудниках и предстоящей поездки в далекий Порт-Элизабет, а может, и еще куда дальше? Открытым непослушанием и упрямством он только навредит себе и Амрите. Вот когда у него на руках будет диплом, он подыщет пристойное место для службы, желательно вне пределов южной Африки, приобретет финансовую независимость от отца и брата, тогда и Амриту с родителями можно забрать к себе, а пока…
– Ближайшие два-три года, пока янки не запустят свои заводы на полную мощность, мы еще продержимся без особых хлопот. Но потом – кончится обогащение руд, кончится и наше обогащение, завод пойдет на распродажу… Дай бог оставить за собой хотя бы этот дом-пристань близкой старости. – Отто вздохнул, что-то прикинул и поразмыслил вслух: – Хотелось бы поискать надежных партнеров-инвесторов в Европе. Как только возвратимся домой из задуманной поездки, обязательно возьму вас в Германию. Наверно, скучаете по родине, а? Ведь вы родились там, в Берлине! Хотя тогда, в сорок пятом, тебе, Карл, было пятнадцать лет, а Вальтеру пошел только девятый год… Надо же, полтора десятка лет минуло с того черного мая, а будто все это было только вчера. – Отто вдруг резко опустил голову, словно побоялся, что на глаза выступят слезы тоски и горечи утраты и дети увидят его слабость.
Сыновья сочувственно переглянулись. Старший заговорил первым, будто хвастаясь перед младшим, что и на его долю выпала возможность кое-что сделать для отечества и великого фюрера:
– Ты прав, отец. И я отлично помню, как в ночь на второе мая мы по приказу Аксмана[4] прикрывали небольшую группу прорыва, которая уходила из бункера имперской канцелярии по Фридрихштрассе. Русские пулеметчики прижали нас очередями около моста Вайдендаммбрюке, и мы, как тараканы, расползлись по развалинам ближних домов и сидели там до рассвета…
– А группа прорыва? – заинтересовался Отто и поставил на стол пустую чашечку, с интересом посмотрел на оживившегося Карла, по рассказам людей на субмарине, те, что были в окружении Мартина Бормана, они тоже уходили из бункера именно этим маршрутом. И что вместе с ними был и личный врач Адольфа Гитлера Штумпфеггер, государственный секретарь по пропаганде доктор Науман, адъютант Геббельса Швагерман. Был с ними и Аксман со своим адъютантом Вельтцином. Не все прорвались, кое-кто либо погиб, либо повернул вспять или сдался патрулям победителей…
– Группу прорыва прикрывал новенький «Тигр». Мы слышали шум боя, сильный взрыв. Но уже не до того нам было – снимали с себя мундиры и, полуголые, пробирались по домам. Я хотел сократить путь и воспользоваться переходами метро, но по чьему-то приказу из канцелярии метро уже было затоплено, чтобы эти варвары русские не прорвались в район рейхстага…
– Замолчи, Карл! – вдруг пронзительно вскрикнул Вальтер, словно ему в спину вонзился острый тамагавк индейца. – Замолчи, или я… я ударю тебя! – И вскочил на ноги, побледнев до такой степени, будто тысяча вампиров разом потянули из него кровь.
Отто тоже резко встал, готовый взорваться гневным окриком, но увидел, что творится с младшим сыном, увидел его пальцы, судорожно, словно пеньковую колючую петлю, рвущие галстук, затянутый на шее, и разом успокоился.
– Вальтер, ради бога! – Отто не на шутку встревожился за младшего сына – чего доброго, может и паралич ударить! – Ну разве можно так себя изводить? Ведь столько времени прошло! – Оглядевшись на опустившегося в кресло сына, он поспешил к шкафу, со стеклянной полочки взял пузырек с нашатырным спиртом и поспешил на помощь Вальтеру, который бился в приступе нервного припадка.
– Ненавиж у-у! – Вальтера били частые волны судороги. Он то хватался за край стола и натягивал на себя скатерть, то цеплялся за пиджак Карла, который безуспешно старался поднять и посадить его на диван у раскрытого окна в сад. – Ненавижу Берлин! Ненавижу воду проклятой реки Стикс, я уже купался в ней! В том царстве воздух и камни пропитаны людскими проклятиями… Уйдите все! Уйди-и-ите! Мама-а! – И он словно годовалый ребенок, насмерть обиженный чужими людьми, зашелся в беспомощном облегчающим душу плаче…
Отто наконец-то смог приложить ему к носу пропитанную нашатырным спиртом вату, Вальтер закашлял, дернул головой несколько раз, отворачиваясь от вонючей жидкости. Закрыв глаза, он сделал несколько глубоких вздохов и постепенно затих, покорно дал отвести себя к дивану и лег на подушку, подложенную Карлом под голову, которую как будто накрыли раскаленным чугунком…
На крик в столовую вбежала перепуганная тетушка Ранджана, захлопотала около все еще всхлипывающего, по-детски беззащитного Вальтера, приговаривая на смешанном англо-немецком языке да изредка вставляя и свое родное словцо. Она заботливо укрыла младшего Дункеля тяжелым пледом из верблюжьей шерсти, махнула хозяину рукой, чтобы не беспокоили младшенького всякими неприятными разговорами.
– Идем, Карл, тетушка Ранджана лучше нас о нем побеспокоится. – Отто сокрушенно и с нескрываемым разочарованием вздохнул, внимательно посмотрел на по-прежнему бледное лицо сына, взял старшего за плечо. Когда поднялись в кабинет, из груди вырвалось горестное признание, которое можно сделать только родному сыну:
– Беда мне с Вальтерьм! Ну какой из него при крайнем случае солдат? Ведь он совершенно не способен на решительный поступок. И теперь вот, видишь – только вспомнил давнее… – и умолк, остановившись у окна, стараясь свежим ветерком охладить разгоряченную голову.
