– Ну, брат Абраха, похождение же. Чтобы тебе глухарей-то бросить: прах их возьми, своя жисть дороже, – сказал Голубев, выслушавший с большим вниманьем рассказ Абрама.

– И в ум этого не приходило, – отвечал Абрам. – Как можно дичь бросать! До последнего истощения не покинул бы. Что и за охотник есть, который набить дичи – набьет, а принести домой не сумеет?

– Болен, чаю, сделался ты после такой передряги? – спросил Голубев.

– Нет, насчет болезни Бог помиловал; через день же опять побежал на ток.

– Ну что же?

– Уж такого слету не было, по насту токовали мало, больше все по деревьям и в розницу, подходить приводилось в тахту[9]. Однако и в другорядь-то три штуки убил.

– И долго эдак охотился?

– Да, пока наст держался; не помню, кажется, с неделю ходил и каждое утро то по штуке, то по паре таскал.

– А в водополицу-то неужто не ездил на ток?

– Как не ездить, ездил; но току уж совсем не было, ни одного глухаря и не видал даже; двух тетерь только убил, и то силами – неправдами.

– Налетели, что ли? – полюбопытствовал Голубев.

– Нет, не налетели. Приехал я, видишь ты, на бор-то в легонькой лодочке, один в ночевку. С вечера забрался на ток и просидел до самого утра – все ждал слету: ни один глухарь даже крыльями не прохлопотал. Солнышко уж высоконько поднялось, как пошел я рябчиков искать. Только эдак иду около заливы-то да насвистываю в дудку – вижу, пара глухих тетерь сидит на осине. Подходить никаким манером нельзя – осину поняло водой; я взял, разболокся донага и побрел. Вода такая холодающая, в иных местах даже со снегом и все глубже да глубже; а я, знай себе, бреду да бреду; подбрел я к ним этак сажень на пятнадцать, приложился, ударил по нижней, свалилась, а другая и пересела еще туда дальше, на ель. Зарядил я ружье из запасного патрона и побрел к ней подбираться. Тут привелось брести очень глубоко, до подмышек доходило, зато и подошел же я под самую ель, на которой сидела тетеря, прямо стрелять привелось; как упала с ели, так меня брызгами и окатило. Возвратился на бор, сейчас развел пажок (пожог) и давай отогреваться.

– Ну, брат Абраха, истошник же ты! – одобрительно воскликнул Голубев.

– Будешь, брат, истошником, как охота-то словно ржа железо ест: ни днем ни ночью покою не дает.

За этим последовало рассуждение, что такое охота значит и как она иной раз бывает пуще неволи.

Вскоре мы вышли на Шексну, именно на ту ее часть, где она называется Простью. Прость – это проказы природы, прихотливое образование нового русла. Лет около ста тому назад, как рассказывает предание, тут не было реки, но пролегал очень неглубокий лог, по которому в весенние разливы было сильное проносное течение. Река же шла левее, огибала мыс верст на тридцать и, возвратившись очень близко к своему повороту, продолжала течь далее уже прямыми плесами. Время от времени действием весенних вод лог все более и более углублялся, все более и более готовился сделаться ложем реки и, наконец, приняв совершенно воды Шексны, понес их с неимоверною быстриною между своими крутыми, обрывистыми берегами. И вот этот новый канал, прорытый самою природою, почему-то начал называться Простью. Старое же русло заполоскало песком и илом, сузило до степени маленькой речки, заглушило ракитником, и оно получило название Глухой реки Шексны. Прость мысаста, извилиста и узка. Под быстриною, в заводях, любят становать в ней крупные окуни и резвые паланы. В былое время я проводил здесь целые дни, тешась уженьем рыбы.

Долго шли мы молча по берегу реки. Густой мрак, спустившийся на землю, непроницаемым покровом одел окрестности – и воцарилась глубокая тишина. Вдруг Абрам откашлянул и затянул свою любимую:

Побежали грустные звуки свободно и легко, и, дрожа и замирая, разлились в безмолвии ночи.

Чудные их переливы нескончаемо длились и просились в душу, плыли все вдаль, все вдаль – и повторялись там, в этой дали, отголосками таких же унылых замирающих звуков.

Вот в Кершине мелькнули огоньки и в несколько голосов залаяли собаки. Здесь ждал усталых охотников теплый приют и искренность родной семьи.

Известно, что Шексна, составляющая главный нерв Мариинской системы, вытекает из Бела-Озера и впадает в Волгу, против города Рыбинска, известно также, что река эта необыкновенно рыбиста, что ее золотистые стерляди отличаются особенно приятным вкусом и что шекснинская белорыбица и осетр составляют роскошь гастрономических обедов. Течет Шексна очень характерно: в верховьях она пробирается по возвышенным местностям, пересекает несколько каменных гряд, отчего произошли пороги и сильные быстрины; в среднем и нижнем течении она улеглась, как в ящик, в ровные, невысокие и крутые берега, густо обтянутые ракитником. Линия реки излучиста, она образует множество изломов; на крутых поворотах Шексны образовались мысы, а под ними водовороты и заводи – любимые притоны окуней, голавлей и паланов[10]. Река имеет очень быстрое течение, особенно около мысов, с которых струя воды, завертываясь в воронкообразные кольца, бьет вплоть до противоположного берега. Вода в Шексне мутна, имеет цвет буро-желтый: обилие илов, глинистое дно реки, скорое ее падение, размывающее пески и ил, служат причинами такого цвета и мутности воды.

Шексна в нижнем и среднем своем течении имеет широкие разливы, затопляющие окрестности местами на несколько десятков верст в ширину. Весело бросается рыба на свежую весеннюю воду и разбродится всюду по широкому ее приволью. Она трется возле кустов, в чаще леса, в густых бичевниках и около груд плавающего хвороста, выбивая из себя икру. В это время множество ловят рыбы в заплеты кужами, или мордами, а до уженья еще далеко. Уженье начинается тогда, когда весенняя вода уберется в берега, зазеленеют свежей травкой луга, покроются полным листом деревья и зацветет черемуха. На черемуховом цвету наступает первый лов рыбы удочкой.

Воды еще много в реке: до меженного ее состояния, которое обыкновенно наступает с половины июня, еще целый месяц. Течение быстро; мысы и косы еще не вполне вырезались, но около крутых шекснинских берегов, в западинах и отползнях, образовались прекрасные заводи. В этих-то заводях станами держится всякая рыба; сюда-то и спешит охотник до уженья насладиться, после долгой зимы, первой и самой ранней ловлей рыбы на удочку. Лучшей наживкой на крючок в это время служат раки. Достать их в такую пору, когда горизонт воды еще высок, весьма трудно, потому что они гнездятся очень глубоко в норах, который высверливают своими клешнями в илистых берегах Шексны. Только и можно добыть тогда раков посредством ракушницы, устраиваемой очень просто: на обруч, имеющий в диаметре не более аршина, натягивается мережка; к средине ее, снизу, привязывается камень, наверх кладется говядина или хлеб, и на веревке обруч опускается с плота, лодки или садка в реку, в том месте, где держатся раки. Через полчаса обруч подымают из воды – и на нем оказывается штуки две-три раков. Но иногда этот способ ловли бывает до того неудачным, что нет возможности поймать на десять ракушниц ни одного рака в целый день; в случае такой неудачи можно добыть раков от неводчиков и от рыбаков, которые ловят стерлядей мордами, навязанными на ветвинялые канаты. В темя морды зачастую забродят раки.

Удочки устраиваются для уженья на раков донные, т. е. без поплавка, с тяжелым грузилом, чтоб удить со дна. Удилище должно быть длинное, аршин семи и даже восьми, и непременно гибкое, с тонкою вершинкою; леса толстая, волосков в тридцать, потому что рыба попадет крупная, большею частью голавль, язь и палан, которые ходят на лесе очень бойко, делают прыжки и бьются с такою силою, что тонкая леса у самого искусного рыбака не в состоянии выдержать, особенно в тех местах, где уженье производится с крутого обрыва, так что рыбу приходится поднимать лесою на воздух иногда аршина на два и на три. Крючки употребляются при таком ужении крупного калибра и непременно английские. Грузило весом должно быть около десяти золотников; оно делается всегда из кусочка свинца или из пульки, которая выбивается в кубик. Круглое грузило не годится: его может катить водою по твердому глинистому дну реки, что препятствует правильному уженью, потому что заставляет часто перекидывать удочку и производить этим шум и бульканье, которого рыба боится. Грузило насаживается на донную удочку к самому концу лесы, в том месте, где у обыкновенной удочки бывает крючок, а крючок привязывается к лесе на особом поводке выше грузила вершков на десять.