До сежи мне нужно было пройти версты четыре. Солнце уже взошло, когда я стал подходить к затону. Первое, что бросилось мне в глаза, это торчащая из речки Шуйги высота сваи, перевязанной ветвинами, на берегу – длинный шест с репеем и крыша сторожевой землянки в виде конусообразного кургана. Вдруг откуда-то бросилась ко мне под ноги с визгом собака. Нападение ее на меня было так нечаянно, что я невольно вздрогнул и остановился. Вскоре из землянки показался с рыженькою бородкою худенький, весноватый, заскорузлый мужичишко в накинутом на одно плечо зипуне.
– Катышко! Я тебе, каналья, – закричал он на собаку, – вот я тебя ужо! Куда ты, барин! Что тебе здесятко надо?
– Да вот, голубчик, рыбки пришел поудить. Нельзя ли тут у вас около затона?
– Ниже удь сколько хошь, а выше, брат, шутишь: сами деньги платим.
Неприветливо, на первых же порах озадачил, не уговорить, думаю, надо поплатиться. На этот случай взята была с собою мелочишка.
– Позволь, голубчик, сделай милость: я ведь недолго поужу, пожалуй, половину рыбы тебе отдам.
– Эко диво – половину, коли вся наша! Сказано – нельзя. Проваливай, откуда пришел!
– На водку тебе дам полтинничек, вот и деньги.
Я вынул из кармана два пятиалтынных и двугривенный и показал их несговорчивому аргусу.
– Что нам деньги! Одно слово – нельзя, не позволим и кончено!.. Мы сами тоже убытчились… А ты, барин, вот что: носками, значит, вперед, пятками назад, да и удирай восвояси подобру-поздорову, честью тебе говорят…
– Ты, рыжик! Что там забурчал?.. Этакая заноза проклятая!.. Как ты можешь с ними так разговаривать, неуч?
Я стоял боком к землянке и потому не заметил, откуда вдруг явилось к нам еще одно лицо. Голос говорившего был строгий и повелительный, привыкший распоряжаться. Оглянувшись, я увидел перед собою высокого роста старика, несколько сутуловатого, тучного, но еще весьма бодрого. Лицо его было в высшей степени типично, оно имело большое сходство с изображением Сократа на картинках или Симеона Богоприимца на образах: большая длинная борода, с изрядным количеством проседи, открытый лоб, сливающийся с широкой лысиной, строгие, правильные черты лица, брови густые, нахмуренные; добродушие, но вместе с тем и серьезность во взгляде, в осанке – солидность и достоинство. Старик произвел на меня сразу приятное впечатление. Мужичонко струсил.
– Я, Савел Прокопьич, ничего. Я говорю барину, нельзя, мол, удить перед сежей… тратились, мол, тоже…
– Говорю, говорю! – передразнил старик. – Не в том дело, что говоришь, а как ты говоришь, пиявка безмозглая, разе этак можно говорить. «Вам, сударь, поудить, – ласково обратился ко мне старик, – вы, должно полагать, из Кершина: знаю, как же-с, с батюшкой вашим знаком с малых лет, довольно знаком… Ступайте себе с Богом на любой омут, поудьте рыбки. Этой снастью вы нас не обидите, а на него, на мразь, не сердитесь: босамыга он, невежа, больше ничего».
Я поблагодарил за дозволение и отправился вверх по Шуйге искать удобного места для уженья.
* * *
Савел Прокопьич – так вот он, знаменитость околотка, мужик богач, крепыш, деятельный старшина Г-ной волости, милостивец и благодетель для действительно бедных, неумолимая гроза и кара для тунеядцев и плутов! Савел Прокопьич был крестьянин княгини Шах-ской и в свое время исполнял весьма важную должность при тысячной вотчине ее сиятельства – должность бурмистра. Строгость, распорядительность, правдивость и безукоризненная честность Савела Прокопьича известны были лично княгине, и она как за каменной стеною покойно жила в Питере за этими доблестями умного мужика. Когда «порвалася цепь великая», княгиня, обладавшая огромными землями и лесами на Шексне, имея хорошо устроенную усадьбу и значительный капитал, которым много обязана тому же Савел Прокопьичу, не пожалела о своей тысяче душ, получивших освобождение, а искренно, глубоко, со слезами пожалела о Савеле: «Теперь Савел уж не слуга мой, в Савеле я теряю мою власть и мое барство», – были слова старухи при расставании с крепостным правом. Затем Савел Прокопьевич выбран был старшиной. Почет и уважение, приобретенные им от мужиков кое из страха, кое по достоинству, перешли к нему в прежней своей силе и при новой его должности. Мужики слушались его лучше всякого помещика, боялись больше всякой власти, потому потачки Савел не давал, но и нужду понимал и исправлял ее по мере сил своею мошною: за бедняков оброки платил, своими деньгами повинности их исправлял, на посевы хлебом снабжал. Подряд ли какой случится по коноводским работам на Шексне, по сплаву леса и рубке дров, Савел знал, кого взять в товарищи, поставить в задельщину, словом, дать человеку работу, чтоб вытянуть из нужды. Савел был рыбак-неводчик и передовой лоцман. Его знали широко и почетно: исправник не проезжал мимо, не остановившись у Савела Прокопьича, а за обидней кои с почетом высылал ему просфору. У Савела Прокопьича было два сына: один пошел по отцу, делец парень, хотя и зашибал изредка, но на это Савел Прокопьич смотрел сквозь пальцы, другой – не задался. Долго старик бился с младшим сыном, долго наставлял его на путь истины и наконец вышел из терпения, крутенько поступил с ним: забрил парня за общество в солдаты и бровью не повел. Все это я слышал раньше о Савеле Прокопьиче, и потому понятно, как интересно мне было с ним встретиться.
Долго шел я по берегу Шуйги, выбирая удобное местечко для уженья. Вода в реке заткана была везде болотными травами: лягушечник, аир, частуха и широколиственные лопухи нагусто покрывали поверхность омутов. Солнце поднялось высоконько и благотворно обогревало природу своими ласкающими лучами. Кое-где кучками толпились комары, в траве звонко трещали кузнечики, изредка поднимались с реки чирковые селезеньки, срывались с берега бекасы и с криком перемещались далее. По всем направлениям раздавался резкий крик коростелей и свист болотных курочек. Потянул ветерок, и загуляли серебристые волны по шелковистой осоке Чистей.
Вот чистенький омуток. Я осторожно спустился к нему и сел под ольховый куст около самой воды, размотал удочки, наживил крючки червем – забросил. Течения в омуте не было, поплавки удочек спокойно улеглись на чистовинку, я терпеливо начал ожидать клева. В тине, около самого берега, возились лягушки. По воде то и дело бегали паучки, и быстро описывали круги водяные кружалки, ярко сверкая на солнце своею изумрудною бронею. В воздухе чувствовался запах болота.
Прошло более получаса. Ничто не изобличало в омуте присутствия рыбы. Поплавки лежали неподвижно. Ни кругов, ни всплеска. Вода просвечивалась на глубину не более двух аршин; иловатое грязное дно Шуйги придавало ей темный, мрачный вид. Я не мог в ней рассмотреть ни одной рыбешки. То и дело всплывали на поверхность водолюбы, коромысла веяли над водою, садились на острые кончики осоки или на чашечки лопушника и неутомимо махали своими кисейными крылышками. Рыбы нет. Я уже хотел идти на другое место, как вдруг заметил около самого берега медленно плывущего язя, фунта в четыре или в пять. Он плавно, с достоинством высунул свой толстый лоб на поверхность воды, не торопясь схватил сухой листик, который парусило легеньким ветерком, и скрылся, широко развернув хвостом. Через несколько секунд листик всплыл почти на том же месте: не по вкусу, видно, пришелся, язь выбросил его. Убедившись, что рыба есть в омуте, я тихо, не делая ни малейшего движения, начал дожидаться, что будет далее. Показался еще язь, поменьше первого. Затем всплыли несколько штук язей, и появилось откуда-то множество средней величины плотвы, и начала плавиться уклея. Поплавки не шевелились. Клев не начинался. Рыба ходила около самых удочек, не обращая на насадку ни малейшего внимания. Я вздумал пустить крючок помельче. Едва сделал я движение, чтоб вынуть удочку для перевязки поплавка, как вся рыба мгновенно пала на дно, и снова водворилась в омуте пустота. Я поднялся, выше по откосу берега и спрятался за ольховым кустом, откуда и решил наблюдать за рыбою. Весьма понятно, что, чувствуя себя запертою, она до крайности робка, и не только шум или всплеск, но малейшее движение на берегу пугало рыбу и заставляло скрываться. Что-то будет теперь. Прошло около четверти часа. Снова заиграла уклея на поверхности воды, поднялась плотва, заходили язи, все более и более появлялось их в омуте, наконец весь омут покрылся сплошным толстым слоем рыбы разных пород: тут, кроме язей и плотвы, были и лещи, и голавли, даже провертывались окуни и судаки. А удочки все лежали неподвижно. Встрепенется иногда поплавок, побегут от него по воде концентрические круги, но не от клева, а какому-нибудь из обитателей прозрачных чертогов, при своем расхаживании по омуту, случится нечаянно задать спиною или боком за лесу и тем возбудить на некоторое время спокойное положение поплавка. Вдруг в вершине омута раздался сильный всплеск – мелкота дождем бросилась в разные стороны, штуки три уклеек выскочили наверх и начали печь блинки, т. е. запрыгали рикошетом по поверхности: в омуте, наискось от противоположного берега к моему, сверкнула блестящая полоса, и я разглядел огромную, аршина в полтора, щуку – из ее пасти торчал хвост язя. Хищница остановилась как раз против меня, медленно подплыла она под лист лопуха и, широко раздувая жабры, начала забирать внутрь свою добычу.
