Ох, все тщетно. Я должен остановиться. В чем смысл? Я вижу брезгливое презрение на твоем лице, и если бы я мог вложить свою душу в слова, если б я мог заставить тебя почувствовать то, что чувствовал я, ты бы узнала правду.

Полагаю, я слишком многого ожидаю. Каждый писатель, каждый художник со времен древних людей, малевавших на стенах пещер, пытался найти способ выразить свои переживания, но разве мы хоть на шаг приблизились к тому, чтобы видеть себя такими, как мы есть? Нет. Путь, который нам предстоит пройти, остался таким же, как и был. Как я могу надеяться, что сделаю то, чего не сделал еще ни один писатель?

Говорят, что люди – самый высокоразвитый вид на планете, поскольку наш разум позволяет осознать собственное бытие, а значит, мы способны создавать культуру и искусство. А я смотрю на овец, мирно пасущихся на полях, и думаю – сколько же еще заблуждений выпадет на долю наших высокомерных душ?

Среди скота не найдется аналога нашему Микеланджело, но он и не нужен. Животные принимают свое бытие так, как мы никогда не сумеем. Они не создают этих зеркал – книг, картин, симфонических произведений – с помощью которых мы улавливаем и отображаем свою природу. Они не стали бы делать этого, даже если бы могли. Понимание заложено в них изначально. Все эти человеческие штуки, искусство, религия, наука – что они, как не способ восполнить эту разницу? Будь мы способны на такое же принятие, как животные, у нас бы не появилось ни Сикстинской капеллы, ни «Мадам Бовари», ни «Фантазии и фуги». Все, что мы любим в этом мире, происходит из наших ошибок, из нашей боли. Все, что создает человек, служит лишь одной цели – уменьшить ужас этого мира. Тот ужас, который испытывали и Бетховен, и Китс, и Ван Гог, и каждый великий творец, этот общий ужас человечества, которое блуждает, взирая на темные и ненадежные тени с бо́льшим удовольствием, чем на честные отражения.

Создай мы идеальное искусство, идеальное зеркало, которое отобразило бы реальность, которое позволило бы нам увидеть самих себя со всех сторон, это означало бы конец творческих поисков. Искусство убило бы само себя. Или жило бы так, как живет в лошадях, кошках и овцах. Искусство жить, просто жить, которому нам, людям, еще учиться и учиться.

СПУСТЯ неделю после возвращения из Рима я встретился с Имоджен. Я говорю «встретился», но это в некотором роде преувеличение. Будет правильнее сказать, что я замечал ее то тут, то там возле дома, примерно как орнитолог-любитель замечает зяблика в своем саду. Каждый раз, когда я подходил поближе, чтобы получше ее рассмотреть, вы обе улетали.

И вот теперь я смотрел на крупный план, и мне не нравилось то, что я видел. Что случилось с другими твоими друзьями? Куда делась, например, Холли? Мне очень нравилось слушать ваш струнный дуэт, когда вы вместе занимались. Или та девочка с конюшни. Эбигейл, да? Такая душевная старомодная девчушка, которая всегда с удовольствием заходила в магазин. Она мне всегда казалась милой.

Это были прилежные, одухотворенные девочки. Именно те друзья, которые оправдывали для меня расходы на твое обучение.

Имоджен была совсем другой. Я не мог объяснить, в чем была ее инакость, но очень хотел в этом разобраться.

– Ты, наверное, Имоджен? – сказал я, обращаясь к скрытому за челкой лицу, когда встретил вас обеих на лестнице.

– Наверное, – ответила она в пол, а ты посмотрела на меня тем безжалостным и уже отработанным взглядом, словно я нарушил некий тайный договор, просто назвав твою подругу по имени.

Она знала о том, что случилось в Риме? Понятия не имею, что ты рассказала ей обо мне, и о чем вы вообще разговаривали в твоей комнате. Музыка заглушала ваши голоса – видимо, в этом и был ее смысл.

Ты вообще читала ту философскую книгу, которую я подарил тебе на день рождения? Если да, то ты должна помнить притчу Платона о пещере. Так вот, я скажу тебе: быть родителем – означает постоянно находиться внутри этой пещеры в попытках распознать тени на стене. Тени, имеющие смысл лишь отчасти, потому что их с легкостью можно понять неправильно. Ты никогда не знаешь наверняка, что именно происходит в том мире, который твой ребенок скрывает от тебя. То, что ребенок рассказывает – это лишь тени на каменной стене, тени, которые нельзя точно интерпретировать, пока не выйдешь на свет.

– Теренс? – Синтия звала меня в магазин. – Теренс? Теренс!

Понимаешь, я решил поступить именно так. После поездки в Рим я решил перестать верить твоим словам и начать верить только своим глазам.

– Мы уходим, – сказала ты тем вечером в среду.

– О, – ответил я. – Можно узнать, куда?

– Теренс! – крикнула Синтия, срываясь на театральный вопль.

– Минуту! – крикнул я в ответ. И потом снова тебе, уже мягче. – Куда?

– По магазинам, – коротко ответила ты, тем тоном, к которому я уже привык.

– Ладно, – сказал я. – Ладно.

Я видел, что ты ждешь продолжения. Возражений, что ли. Но я ничего не добавил.

– Мы вернемся, – сказала ты. – Позже.

«Когда?» – вот что ты ожидала услышать. Но я сказал: «Хорошо».

Выражение неповиновения, с которым ты нахмурила лоб, сменилось легкой озадаченностью.

– Ну ладно, – сказала ты почти вопросительно. – Тогда… пока.

– Конечно. Пока. До свидания, Имоджен.

Вы ушли, а я смотрел, как вы выходите за дверь, в пугающий день.

Я побежал в магазин.

– Синтия, ты можешь еще минутку тут побыть? Я быстро.

Твоя бабушка одарила меня одним из своих неумолимых взглядов. Сжатый, морщинистый рот в сочетании с этими глазами когда-то принесли ей роль Гедды Габлер.

– Теренс, где ты был? Я тебя звала. Пришла миссис Уикс, хочет поговорить.

– Я был наверху. Слушай, мне надо выскочить ненадолго.

– Но Теренс!..

Я вышел из магазина и последовал за вами, выбрался из пещеры антиквариата на свет. Вы прошли по Блоссом-стрит, через крепостные стены и вниз по Миклгейт. Я держался на расстоянии, когда вы зашли в магазин одежды. Я затаился, когда вы, переходя дорогу, повернули головы в мою сторону. Вы меня не заметили.

Дальше вы отправились через реку и по Усгейт. Я наткнулся на Питера, викария, и он просто завалил меня мягкими улыбками и словами ободрения. Спрашивал, как мы справляемся.

– Нормально, – ответил я, хотя, полагаю, мой встревоженный взгляд через его плечо свидетельствовал о другом. – Правда, справляемся. Бывают тяжелые деньки, но…

Тут я увидел, что вы поворачиваете налево, скрываясь из виду.

– Слушайте, я прошу прощения, Питер, но я ужасно спешу. Поговорим в другой раз.

Я пробежал по Парламент-стрит и увидел две компании ребят, болтающихся вокруг скамеек у общественных туалетов. Ближайшая ко мне группа состояла из парней, рассевшихся на своих недвижимых велосипедах. Некоторые стояли: ели чипсы, сосали сигаретки, что-то писали в телефонах. Все одеты в то, что так нравилось Рубену. Кроссовки, спортивные костюмы, лица скрыты бейсболками или капюшонами. На секунду в голову вернулось теплое покалывание.

Я узнал одного из них, того мелкого пацана, которого тошнило на асфальт, когда погиб Рубен. Он толкнул локтем своего друга и кивнул в сторону другой компании. Тот парень, стоящий ко мне спиной, обернулся с улыбкой. Он смотрел, а улыбка угасала. Это был он. Это был Денни.

Я проследил за его взглядом. Рассмотрел вторую группу. Парни со странными стрижками, наряженные участниками Французской революции. Довольно пухлая девочка с нарисованной на щеке слезой, как у Пьеро. Футболки с мрачными рисунками и готическими надписями. «Раскаяние». «Муки сна». «Клеопатры». «Дщери Альбиона». «Инструкции к моим похоронам». Юные Бодлеры, подключенные к музыкальным устройствам или поедающие бейглы с начинкой.

Мое сердце замерло, когда я увидел в самом центре тебя.