На мгновение Исак возвращается в тот ужасный день, в ту ужасную неделю, и у него снова перехватывает горло. Водоворот мыслей утягивает его всё глубже, и вот он уже не лежит в своей кровати, и дыхание больше не подчиняется ему. Исак достаточно разумен, чтобы понять, что у него паническая атака, но он справится с ней. Он должен справиться со своими воспоминаниями.

«Мама, это я виноват. Хельге не сделал ничего плохого. Я его попросил. Я этого хотел».

Исак снова проживает тот ужасный день. Он в шкафу. В настоящем шкафу, в который с трудом помещаются его неловкие конечности, его длинные светлые волосы, синяки на коленках.

Исак в шкафу, и ему тринадцать. Ему тринадцать, и у него разбито сердце, и он повторяет одни и те же слова, как мантру, как заклинание, как псалом. «Я не гомосексуал. Повторяй за мной, Исак. Ты не гомосексуал». Ему тринадцать, и он, рыдая, повторяет эти слова. Он плачет так сильно, и его лёгкие горят, и горят, и горят. Всё горит. Его сердце, его глаза, его грудь, его колени, синяки на его лице, шрамы на его душе. Всё. Он не знает, сколько времени проводит в шкафу. Часы? Дни? Он вообще выходит оттуда? Его отец действительно нашёл его там на следующий день или он так и остался запертым в самостоятельно созданном подобии, в адском продолжении своей жизни, придуманном собственным мозгом? Он вообще выбрался на свободу?

«Мама, я думаю, мне нравятся мальчики. Хельге не делал ничего плохого. Это всё я. Это была моя идея».

«Не волнуйся, сынок. Я тебе помогу. Я тебя исправлю. Я исправлю это. Ты не гомосексуал».

Она помогла ему. Правда помогла. Исак так и не выбрался на свободу. Исак понимает, что он по-прежнему в тёмном шкафу. Он так и не выходил оттуда. Отец так и не нашёл его и его тетради. Исаку не удалось выйти. Всё верно. В предположении, что он не выбрался оттуда, гораздо больше смысла, чем в том, что его нашли в состоянии глубокого шока с загадочным ожогом или гемангиомой на груди и ещё более загадочной способностью обжигать всех вокруг.

Наверное, в этом больше смысла, чем в том, что стыд и боль оказались настолько огромными и невыносимыми, что они сожгли его изнутри, спалили сердце, превратив его в головёшку такую тёмную, что его кожа так и не смогла восстановиться. «Словно он гниёт изнутри. Тёмные и извращенческие желания поглотили его и оставили тёмный шрам на его груди. Бог наказывает его за грехи. Бог даёт ему шанс искупить вину. Пока он этого не сделает, он так и останется осквернённым». Исак помнит безумное бормотание матери.

В предположении, что он не выбрался оттуда, больше смысла, чем в том, что его отец скрыл от полиции, что произошло на самом деле, чтобы защитить мать, у которой случился серьёзный психический припадок. В нём больше смысла, чем в том, что Исак подавляет и забывает обо всём, обо всём кроме абсолютного факта, что он не гомосексуал и никогда им не будет, и это единственная правда, которая имеет значение.

Яростное отрицание никогда не имело смысла. Reductio Ad Absurdum. Человек яростно защищает что-то лишь тогда, когда в этом нет смысла.

Я не гомосексуал.

Исак снова лежит на своей кровати, и сухие рыдания рвутся наружу, спазмами сжимая грудь. Он ненавидит вспоминать об этом, потому что потом чувствует себя слабым, чувствует, как задыхается. Но Эвен был прав. Он не может себе позволить подавлять их. Больше не может.

Поэтому он сворачивается клубком и ждёт, пока ему не становится легче дышать, пока боль больше не обжигает, не обжигает, не обжигает. Он лишь надеется, что утро не будет слишком жестоким. Обычно по утрам он чувствует себя хуже всего.

.

Когда Исак просыпается, Эвен рядом с ним, и пряди мягких волос закрывают его лицо. Исак удивлён. Он удивлён настолько, что не может сдержать тихий вскрик.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Исак, совсем не думая о том, спит Эвен или нет.

— И тебе доброе утро, — сонно бормочет тот, зарываясь лицом в голубую подушку.

— Эвен, когда ты пришёл?

— Час назад? — стонет Эвен.

— Но сейчас семь утра.

— Я хотел быть здесь, когда ты проснёшься, — говорит он, как будто это что-то само собой разумеющееся. Я хотел быть с тобой, когда ты проснёшься. Я хотел облегчить удар, помочь успокоить твои мысли после травмирующего инцидента. Я хотел помочь тебе с твоими тревожными утренними мыслями. Ничего особенного.

Исак садится в кровати и пытается отмахнуться от этого чувства, но тепло, разлившееся внутри, остаётся с ним весь день.

.

Эвен заботливый. Он добрый и заботливый, но ненавязчивый. Исак ожидал, что Эвен будет источником неприятностей после случившегося в бассейне, так как он уверен, что Исак не знает, как справляться с собой, что он подавляет и прячет всё глубоко внутри. Но Эвен даёт ему дышать. Он всегда рядом, но он не давит. Он не задаёт вопросов, ничего не выпытывает и не осуждает. Он просто есть, всегда присутствует на заднем плане разговоров Исака и на переднем плане его мыслей. Он рядом. Он называет Исака «малыш» в паузах между жаркими поцелуями, но не прикасается к нему, если Исак не просит или не соглашается. Он не исчезает, когда Исак отказывает ему или когда паникует и просит оставить его в покое. Эвен замечает, что Исак считает во время поцелуев, но закрывает на это глаза, когда Исак отрицает, и отрицает, и отрицает.

Но спустя несколько дней Исак наконец понимает, что за чувство грызёт его изнутри. Жаль, что для этого ему понадобилось столкнуться с человеком, которого он никогда больше не хотел видеть. Это стыд, глубокий и всепоглощающий стыд. Исак начал испытывать стыд с тринадцати лет, и с тех пор не прекращал ни на минуту. Наверное, никогда не прекратит.

Он с Эвеном, когда это происходит. Они идут к остановке на Solli Plass, чтобы сесть на трамвай, когда прямо перед ними материализуется Хельге.

Эвен бы никогда не понял, что что-то не так, если бы Исак машинально не схватил его за руку за спиной. Этот жест жалкий и истерический, но Исаку нужна какая-то опора. Ему нужно тепло Эвена, если он собирается разыгрывать равнодушие.

— Исак, — говорит Хельге, останавливаясь перед ними, и Исак ненавидит собственное имя. Он ненавидит его так сильно, что не может думать.

Хельге выглядит старше. Разумеется. Он лишился остатков детского жирка, и на его коже даже стали появляться мимические морщины. «Должно быть, это стресс оттого, что постоянно живёшь во лжи», — думает Исак.

Эвен протягивает свободную руку Хельге. Видимо, он почувствовал панику Исака, учитывая, как сильно он сжимает руку Эвена за спиной.

— Я Эвен, — представляется он, и Исак всегда трепещет, когда Эвен начинает распространять эту угрожающую ауру. Потому что обычно Эвен исключительно мил и добр с большинством людей.

— Э-э-э, я Хельге, — нервно отвечает тот, и его лицо искажается от вины и страха.

Исак чувствует, как Эвен напрягается. Он не всё рассказал ему о Хельге, но всё же упомянул его имя в самом начале, так что реакция Эвена вполне предсказуема.

Исак ничего не говорит. В последнее время он постоянно теряет дар речи. Он никак не мог себе представить, что после всех этих лет боли и злости встретит Хельге вот так, здесь, с Эвеном.

Исак не может придумать никакой язвительной шутки. Он вообще не знает, что сказать Хельге. Все эти годы, потраченные на чтение книг и доведение до совершенства его холодного взгляда и острого языка, оказались напрасными при встрече с ним. Исак — лишь оболочка самого себя, он стоит на тротуаре, пустой и бесполезный, как и в тот день, когда Хельге ударил его по лицу на глазах у всех за то, что Исак предположил, что испытывает к нему чувства. Сейчас Исак практически благодарен за тот отрезвляющий удар.

Тринадцатилетний Исак понятия не имел, что чувств не существует. Тот удар подтолкнул его в правильном направлении.

Исак продолжает пребывать в глубокой задумчивости, когда Эвен удивляет его. Он всегда удивляет его. Всегда. Эвен поворачивает запястье за спиной и мягко заставляет Исака раскрыть руку. Потом он переплетает их пальцы и сжимает.