— Кто ты и откуда?

— Я из народа.

— Чем же он дорог тебе?

— Ненавистью к мучителям.

— У меня сила, служи мне.

— Сила в правде, а правда у нас.

— Я прикажу убить тебя.

— Разве можно убить правду, — усмехнулся Лайош, — она сама уничтожит тебя.

И сколько ни рвали ему тело, ни крушили кости, сколько ни жгли его на огне, он ни в чем не уступил им, ибо душой был тверже алмаза. Тогда, чтоб сломить, Аспид живым зарыл его в землю, оставив на поверхности лишь одну голову.

Как море без ветра, затихло восстание.

Аспид ликовал. Решив устрашить непокорных, он вызвал мастера-искусника и велел отлить колокол, чтоб голос его был сильнее грома, а не то — смерть отливщику. Приуныл мастер, призадумался. Чем придать колоколу невиданную силу? И сказал он Аспиду, нужна кровь человека, сильнее сильного, как народ, когда он свободен, и честнее честного, каким он остается всегда.

«Вот и пригодится Лайош», — подумал тиран и велел готовить плавку. Откопали и привели узника. Он высох и потемнел. Только глаза его еще жарче пылали ненавистью. Ввели его на помост, под которым уже бурлил расплавленный металл, и Лайош понял замысел палача.

— Что, испугался? — торжествовал Аспид.

— Правда всегда бесстрашна! — гордо ответил Лайош.

— Все равно умрешь.

— Правда не умирает!

Подвесив осужденного за ноги, палач отсек ему голову, и алая кровь потоком хлынула в кипящий котел, смешиваясь с металлом.

Скоро и колокол отлили, на черную башню подняли. А созрел урожай — велел Аспид бить в колокол, чтоб несли ему хлеб и долги. Громовой голос колокола, чистый и властный, несся от села к селу и от города к городу, сзывая жителей придунайского края. Но что за чудо! Как по сигналу вспыхнуло вдруг восстание, и снова запылали усадьбы богачей. Аспида живым сожгли на площади, и черный пепел его развеяли по ветру.

Немало прошло лет, пока удалось Анталу погасить восстание. Он приказал утопить в Дунае злополучный колокол и никогда не вспоминать о нем. С тех пор и не знают люди, где тот диковинный колокол с голосом правды. А кто ищет его, те кровью и жизнью расплачиваются за свою смелость. Только все равно ищут!

Затих Миклош Ференчик, и бойцы затихли.

«Трудно, ой, трудно найти правду!» — вглядываясь в лицо мадьяр, с горечью подумал Павло Орлай, и в душе его заискрилось вдруг желание помочь этим людям в поисках их правды.

Дунайский колокол! Разве не сродни он колоколу Говерлы!

Оказывается, корчма, в которой находились бойцы, довольно знаменита: лет сто назад в ней выступал Шандор Петефи.

Напомнив о великом поэте, учитель сел за рояль и заиграл бравурный марш.

— Что за музыка? — шепнул Соколов, наклонившись к Орлаю.

— Гимн революции — «Национальная песнь» поэта.

— Скажи ты, — удивился и обрадовался Глеб, — знаю наизусть, а музыки не слышал.

С «Гимном революции» солдат познакомила армейская газета, и Глеб сказал Павло:

— Прочтем, пусть послушают! — и он первым прочитал по-русски:

Павло следом же повторил по-венгерски:

— Тплра мадьяр!..

Венгры аплодировали неистово, и их глаза заискрились огнем восхищенного дружелюбия. Еще бы! Русские пришли к ним с лучшими стихами их любимого поэта, имя которого было впервые признано не в литературных салонах Пешта и Буды, а в лачугах бедняков, в убогих тогда придунайских селах и даже здесь вот, в этой маленькой корчме.

Учитель напомнил, где и как впервые прозвучали огневые слова поэта.

…Однажды с шумом распахнулась дверь, и в зал кофейни «Пильвакс», где в те поры собиралась революционная молодежь венгерской столицы, ворвался запыхавшийся юноша.

— В Вене революция! Пал Меттерних! Народ воздвиг баррикады! — прокричал он, вскочив на стол, и слова его прозвучали как взрыв бомбы. — Ужель мы будем колебаться, когда гудит ураган революции? Нет, мы будем действовать!

Это был Шандор Петефи, сподвижник легендарного Кошута, двадцатишестилетний поэт, вождь революционной молодежи. Он отверг предложение пойти к королю с петицией, заявив, что к трону пора подходить не с бумагой, а с саблей в руке.

На другой день Петефи поднял молодежь и, возглавив ее, захватил типографию, в которой и была напечатана «Национальная песнь». Она стала боевым гимном революционного народа.

— Нет, каков гимн! — восхищался Зубец.

— Любо-дорого слушать, — одобрил Голев. — За такие стихи золотой бы памятник ему!

— Лучшим памятником поэту, — сказал Березин, — будет освобожденная Венгрия.

Учитель читал и про Тиссу, разлившуюся в бурном половодье и будто сорвавшую с себя цепи; и про тучи, набухшие могучей грозой; и про ветер, разрастающийся в ревущий ураган.

— А это вот и про тебя, старина, — обратился он к старику-мадьяру с толстой палкой в руках:

Сжав губы, старик закачал головою.

— Он всю жизнь вечный батрак, — пояснил учитель. — Первую полжизни «бейрош» — значит работал на помещика круглый год и полуголодал каждый день, а вторую половину — «напсамош» — значит поденщик без кола и двора, тогда уж голодает ежедневно.

Старик все также горестно качал головою в такт словам учителя.

— Его сын — партизан! — с уважением сказал учитель.

Последним было прочитано стихотворение «К нации», так и дышащее страстным призывом к борьбе за свободу. Мадьяры бурно зааплодировали своему учителю, когда он произнес слова поэта:

— Смотри, его стихи и сейчас воюют, — выслушав перевод Павло, обрадовался Голев.

— Он и считал себя командиром, — напомнил Березин, — а свои стихи — отрядом, в котором слова и рифмы — его солдаты.

— Добрые солдаты! — похвалил Голев. — Их прямо в бой!

— Они тут сто лет в бою, да враг-то какой! Где им одним справиться. А кроме нас им помочь некому. Сам Петефи говорил, победа и счастье придут не из рук вымогателя, а из «святых рук, сеющих мир и свободу».

В эту ночь Голев долго не мог уснуть: едва удавалось ему смежить глаза, как заявлялся Шандор Петефи и будил его своими стихами.

Не спалось и старому Ференчику. Старик заново переживал свою молодость. Гимн революции он впервые услышал в донских степях на русской земле и на всю жизнь запомнил пламенные слова.

Он долго метался на горячей подушке, бессильный забыться в спокойном сне. Как живой перед ним стоял Шандор Петефи и все твердил:

Миклош Ференчик давно выбрал, но жизнь смяла, задавила. Он всей душой принадлежал этой воле, а палачи, и свои и чужие, душили ее каждый день. Но пришли русские, и загорелась душа. У мадьяр теперь достанет сил оторвать руки палача от их воли. Снова загудит тот дунайский колокол и поднимет их на борьбу против всех аспидов родной земли. Миклош первым встанет в ряды борющихся. А приходил сон, и на стол в комнате вскакивал Шандор Петефи и снова будил Миклоша огневыми словами, от которых захватывало дух: